Глава 14

Скорбь

Когда Шесть-Тридцать бегал на кладбище, его терзало лишь одно обстоятельство: дорога шла мимо того места, где погиб Кальвин. Однажды пес услышал от кого-то фразу о том, как важно напоминать себе о собственных поражениях, но так и не сообразил: зачем же напоминать? Поражения и без того забыть невозможно.

На подходах к кладбищу он, как всегда, смотрел в оба: не появится ли откуда-нибудь его враг – сторож. Убедившись, что путь свободен, Шесть-Тридцать пролез под задними воротами, потрусил по аллее и на бегу прихватил с чьей-то могилы пучок свежих нарциссов, чтобы положить вот на эту надгробную плиту:

Кальвин Эванс 1927–1955 Несравненный химик, гребец, друг, любимый. Дни твои сочтены

Надпись была задумана иначе: «Дни твои сочтены; поэтому попробуй остаток их прожить как на горе, так, чтобы ты был виден всем», но скромных размеров плита не вместила полностью эту цитату из Марка Аврелия[8]: камнерез слишком размахнулся, высекая первую часть, а на вторую уже не хватило места.

Шесть-Тридцать вглядывался в эти слова. Он понимал, что это слова, потому что Элизабет учила его распознавать слова. Не команды. А именно слова.

– С научной точки зрения: сколько слов могут усвоить собаки? – как-то вечером спросила она у Кальвина.

– Штук пятьдесят, – ответил Кальвин, не отрываясь от книги.

– Всего пятьдесят? – Она сморщила губы. – Нет, это какая-то ошибка.

– Ну, допустим, сто, – согласился он, не поднимая взгляда.

– Сто? – переспросила она с тем же недоверием. – Маловато. Наш-то сотню уже сейчас знает.

Кальвин поднял голову:

– Что, прости?

– Я вот думаю, – сказала она, – реально ли обучить собаку понимать человеческий язык? В полном объеме. Английский, например.

– Нереально.

– Почему?

– Видишь ли… – медленно начал он, зная, что Элизабет попросту отказывается принимать определенные факты и фактов таких множество. – Межвидовая коммуникация ограничена размерами мозга. – Кальвин закрыл книгу. – Вот ты, например, как поняла, что он усвоил сто слов?

– Сто три, – уточнила она, сверившись со своей записной книжкой. – У меня все четко.

– И этим словам научила его ты.

– Я использую методику рецептивного обучения и идентификации объектов. Он, как ребенок, более восприимчив к запоминанию объектов, которые его интересуют.

– А его интересует…

– Все, что съедобно. – Встав из-за стола, она принялась собирать книги. – Но у него, как я убедилась, есть немало других интересов.

Кальвин не поверил своим ушам.

Итак, слова подбирались следующим образом: они с Элизабет, лежа на полу, листали большие детские книжки. «Солнце», – указывала Элизабет пальцем на картинку. «Ребенок», – объясняла она, указывая на девочку по имени Гретель, которая грызла раму сахарного окошка. Шесть-Тридцать ничуть не удивился, что девочка грызет раму. В парке дети тащили в рот все без разбора. Включая раскопки из носа.

С левой стороны к нему шаркал сторож с ружьем на плече – вот это, решил Шесть-Тридцать, и впрямь удивительно: таскать с собой ружье в таком месте, где кругом и так одни мертвецы. Припав к земле, он подождал, когда человек пройдет мимо, а потом растянулся на могиле, прямо над зарытым в землю гробом. Привет, Кальвин.

Так он общался с человеческими существами, находящимися по ту сторону. Может, они его понимали, а может, и нет. Таким же способом контактировал он и с тем существом, что росло у Элизабет внутри. Привет, Потомство, сигналил он, прижимаясь ухом к ее животу. Это я, Шесть-Тридцать. Я – собака.

При установлении контакта он всякий раз представлялся по имени. Из усвоенных им уроков напрашивался вывод о важности повторения. Главное дело – не перестараться с повторами, не надоесть, иначе результата не добьешься: ученик ничего не запомнит. Помешает так называемая скука. По словам Элизабет, скука – это основной недостаток современного образования.

Потомство, просигналил он на прошлой неделе, это Шесть-Тридцать. И стал ждать ответа. Иногда Потомство выбрасывало вперед крошечный кулачок – это просто восторг; иногда тихонько напевало. Но вчера он сообщил новость: Тебе нужно кое-что знать о своем отце, и оно расплакалось.

Зарывшись носом поглубже в траву, он просигналил Кальвину: Надо поговорить насчет Элизабет.

Месяца через три после гибели Кальвина, около двух часов ночи, Шесть-Тридцать застал Элизабет на ярко освещенной кухне, в ночной сорочке и галошах. В руке она держала кувалду.

К его немалому изумлению, она замахнулась и шарахнула кувалдой прямо по навесным кухонным шкафчикам. Остановилась, будто оценивая ущерб: можно подумать, она собиралась пробить лаз. И так молотила еще пару часов. Шесть-Тридцать следил из-под стола: она крушила мебель, как сухой лес, ее отчаянные выпады замедлялись только прицельными ударами по дверным петлям и шурупам, старые половицы уже скрылись под грудами утвари и древесных обломков, а все помещение заволокла нежданным снегопадом известковая пыль. Затем Элизабет собрала весь мусор и вытащила в потемки, на задний двор.

– Здесь будут стеллажи, – сообщила она, указывая на обезображенные стены. – А вот там установим центрифугу.

Достав рулетку, она жестом вызвала из-под стола Шесть-Тридцать, сунула кончик мерной ленты ему в зубы и махнула рукой в дальний конец кухни:

– Неси туда, Шесть-Тридцать. Чуть дальше. Еще дальше. Молодец. Там и стой.

Она внесла в записную книжку какие-то цифры.

К восьми утра у нее был вчерне набросан план, к десяти – список покупок, а к одиннадцати они уже сели в машину, чтобы ехать в строительный магазин.

Люди в некоторых случаях недооценивают возможности беременной женщины, но во всех без исключения случаях недооценивают возможности скорбящей беременной женщины. Продавец магазина стройтоваров с любопытством уставился на Элизабет.

– Муж ремонт затеял? – спросил он при виде слегка округлившегося животика покупательницы. – Готовитесь к прибавлению в семействе?

– Я оборудую лабораторию.

– То есть детскую.

– Нет.

Продавец оторвался от начерченного ею плана.

– Какие-то проблемы? – спросила она.

Стройматериалы доставили в тот же день, ближе к вечеру, и Элизабет, обложившись взятыми в библиотеке номерами журнала «Популярная механика», принялась за дело.

– Анкерный гвоздь, – услышал Шесть-Тридцать.

Он понятия не имел, что такое анкерный гвоздь, но сориентировался по кивку хозяйской головы, порылся среди небольших коробочек, выбрал что-то и положил в раскрытую ладонь Элизабет.

– Трехдюймовый шуруп, – попросила она через минуту, и Шесть-Тридцать зарылся в другую коробочку.

– Это нагель, – сказала она. – Попробуй еще раз.

Работа кипела дни напролет и нередко продолжалась за полночь; перерывы делались только для того, чтобы продолжить обучение словам или открыть кому-нибудь дверь.

Недели через две после ее увольнения к ним заехал доктор Боривиц: якобы просто хотел повидаться, но на самом деле у него возникли сложности с обработкой результатов какого-то эксперимента.

– Я буквально на минутку, – заверил он, а просидел два часа.

На следующий день произошло то же самое, только явился другой химик из той же лаборатории. На третий день – еще один.

Тут ее осенило. Нужно брать с них плату. Причем наличными. А кто будет наглеть и утверждать, что это для ее же пользы, «чтобы оставалась в курсе», тот заплатит вдвое. Кто посмеет неуважительно отозваться о Кальвине – втрое. За любой комментарий о ее беременности – «аура», «чудо» – вчетверо. Так она и зарабатывала на жизнь. Анонимно выполняя чужую работу. Совсем как в Гастингсе, только без налоговых вычетов.

– Подхожу к дому – и слышу стук, – отметил один из таких просителей.

– Оснащаю лабораторию.

– Не может быть. Серьезно?

– Я всегда говорю серьезно.

– Но вы скоро станете матерью, – сказал бывший коллега, цокая языком.

– Матерью и научным работником, – уточнила она, сдувая с рукава опилки. – Вы, например, отец, так ведь? Отец и научный работник.

– Да, но у меня есть ученая степень, – подчеркнул он в доказательство собственного превосходства.

А потом указал на протоколы эксперимента, над которыми ломал голову не одну неделю.

Она посмотрела на него в недоумении.

– У вас две проблемы. – Она постукала пальцем по бумаге. – Первая – термическая. Надо понизить температуру на пятнадцать градусов.

– Понятно. А вторая?

Элизабет склонила голову набок и вгляделась в его лицо, на котором не отражалось ни одной мысли.

– Вторая – хроническая.

На превращение кухни в лабораторию ушло четыре месяца; когда все было готово, Элизабет и Шесть-Тридцать отступили к порогу, чтобы полюбоваться