Он рухнул на скамью под крестообразной отметиной на стене. Изверги, что приходили сюда, это они оставили ему memento mori,[20]этот памятник мертвым, этот…

– Сон определенно пошел ему на пользу, – говорил по дороге к камере Левицкого комиссар товарищ Глазанов. – До него дошла безнадежность его положения. Понял неизбежность поражения и нашу правоту. Знаете ли, Болодин, я даже разочарован. Ожидал более впечатляющей личности.

Ленни тупо кивнул.

– Эти старые большевики были, по крайней мере, реалистами. И понимали, чего требует момент истории.

Когда они добрались до конца коридора, в окне брезжил желтый луч рассвета. Дверь, массивная и тяжелая, была перед ними.

– Откройте, – приказал Глазанов.

Ленни выбрал из связки огромный медный ключ, вставил его в скважину и с усилием повернул. Они вошли.

– Ну, товарищ Левицкий, вы, я надеюсь… – начал Глазанов и вдруг замолчал на полуслове, увидев, что камера пуста. Левицкого в ней не было.

Целых полтора дня проспал Флорри в одном из номеров на шестом этаже отеля «Фалькон». Отель этот они с Сильвией выбрали в спешке вчерашнего дня, вспомнив, что он, как писал в своей статье Джулиан, является «приютом молодых и смелых».

Когда же Флорри наконец очнулся от тяжелого, без сновидений забытья, была ночь. Чье-то постороннее присутствие ощущалось в его комнате.

– Кто здесь? – спросил он, но тут же уловил аромат духов Сильвии.

– Я.

– Сколько же я проспал?

– Порядочно. Я присматривала за вами.

– До чего это было, наверное, скучно. Я голоден как волк.

– Но сейчас комендантский час. Придется вам подождать до утра.

– Ох.

– Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно. Начинаю понимать, как приятно быть живым.

– Я тоже. Роберт, вы ведь спасли мне жизнь. Вы помните это?

– А-а, это. Боже милостивый, что за кутерьма была на судне. Мне кажется, я просто спасал свою жизнь, а вы подвернулись под руку.

Она присела к нему на кровать.

– Мы тут совсем одни.

Она была так близко.

– Вы знаете, Сильвия, – заторопился Флорри, – я рад, что встретился с вами.

И вдруг, удивляясь собственной наглости, он привлек девушку к себе и поцеловал. Это было в точности как он представлял, только еще приятнее. Сильвия отодвинулась и встала.

– Что вы делаете?

– Раздеваюсь.

Он видел светлый силуэт в темноте комнаты. Она ловкими и грациозными движениями снимала с себя одежду.

Затем уронила на пол рубашку, шагнула к нему, и тогда Флорри увидел белизну ее грудей. Они были довольно маленькие, похожие на груши и очень красивые. Изящные бедра, плоский упругий живот. Сильвия приблизилась, и он снова ощутил сладость ее запаха. Девушка взяла обеими руками его ладонь.

– Погладь меня, – попросила она, поднося ее к груди. – Здесь. Погладь их. Возьми в ладони.

Они были теплые. И такие округлые. Он слышал, как под ними бьется сердце. Она была так близко. Казалось, что в мире нет больше никого. Только Сильвия.

– Я так давно хотел тебя, – услышал Флорри собственные слова.

Их рты жадно приникли друг к другу. Юноша почувствовал, что теряет связь с существующим миром и вплывает в новую вселенную чувств. Сильвия была такая загорелая, мускулистая и, наверное, спортивная, даже сильная, она удивительно удачно потянула его за собой на кровать. А Флорри неожиданно для себя почувствовал, что в своей неуклюжей торопливости, в этой залитой лунным светом комнате, среди обрушившегося на него калейдоскопа образов, чувств и ощущений, он стремится ничего не упустить, ну совсем ничего. Ее груди, например. Он обнаружил, что мог бы вот так, положив на них голову, провести всю жизнь. Они были просто чудом геометрии и грации. Их хотелось, как ни странно, съесть, и он жадно приник к ним ртом.

– О-о, – простонала она, извиваясь под ним. – О боже, как это прекрасно, Флорри.

Девушка становилась все более лиричной, нежной, но вместе с тем более непонятной. Его удивляло, что она еще находит какие-то слова, бормочет задыхающимся голосом, в то время как он напрочь лишился дара речи.

Он опустил руку, провел по ее животу, скользнул ниже и ощутил влажное тепло, покорность и жадность. Это было что-то совершенно невероятное. До чего же она стала гладкой, открылась ему и будто расплавилась. Все ее тело сначала будто стало бескостным, потом напряглось и выгнулось и снова упало, как хлыст.

И вот пришло время закрыть ей рот поцелуем, и Флорри показалось, что он очутился в центре взрыва, такого сочного и сладкого, такого совершенного и законченного, будто он был строчкой стиха.

– Скорее, дорогой, – прошептала она, – не могу больше. Боже мой, скорей.

И он бросился в последний вихрь, вошел в нее и тут же почувствовал, что скользит в совершенно новый мир.

– Сделай это!

Сильвия будто приказывала, и он завершил этот переход, то утопая все глубже, то снова поднимаясь, чтобы собраться с силами и утонуть опять. Это оказалось главным – утонуть и снова подняться, вверх и снова в глубину, вниз, в нечеловеческое наслаждение… и снова выныривание на поверхность.

– Да, о да, о-о да, – стоном повторяла она, и тут последняя связь с миром лопнула, и целый космос будто превратился в какой-то феномен оптики и засверкал, засверкал, засверкал, засверкал огнями. Флорри догадался, что пришел самый страшный момент, что он наконец-то проваливается в какое-то небытие. Он изо всех сил ухватился за девушку, она ухватилась за него, как будто оба догадались, что они друг для друга единственная в мире защита.

– Знаешь, что тут самое странное? – поинтересовалась Сильвия на следующее утро. – Ощущение, что живешь в истории. Она тут везде. Чувствуешь это? Буквально в самом центре истории.

Флорри сонно кивнул, поскольку сейчас он явно бы предпочел быть не в центре истории, а внутри своего комбинезона. Комбинезон был огромный, испанский, наподобие одежды летчика или авиамеханика. К тому же поношенный, грубый, из синего хлопка. Флорри одолжил его у организации ПОУМ, патронировавшей отель «Фалькон».

ПОУМ, то есть Партия марксистского объединения по-испански, имел английскую версию – Испанская рабочая партия, – значительно более удобную и менее тенденциозную. Эти буквы красовались по всей Барселоне, так как ПОУМ был самым массовым и наиболее эмоциональным из нескольких революционных течений, существовавших в городе. Но не эта партия контролировала Барселону.

Собственно, ПОУМ не контролировала даже самое себя; и вообще ровным счетом ничего. Это течение было чуть больше, чем группировка, но меньше, чем гигантские объединенные организации, которые уже давно доминировали на политическом небосклоне Барселоны. В некотором смысле ПОУМ просто существовала, подобно тому, как может существовать в пейзаже гора. Скорее, это был мемориал размаху эмоций, чем актуальное политическое движение: тут больше интересовались тем, как может обернуться ситуация в будущем, а не тем, какой она была в прошлом.