– А ты так к Брянцевым и ходишь? Неужели не прошла любовь за столько-то лет?

– Так и хожу. Любовь не прошла, а уважение еще и выросло. Жалко мне тебя, Дуся, что в свое время ты по глупости и жадности своей от такого подарка в жизни отказалась. У Софии не училась, в дом к ним была не вхожа, не слыхала, как они поют с матерью – сколько русских народных песен знают. Я ведь все эти годы в их доме душой отогревалась, и это тепло души домой приносила – мужу, детям. А ты все это променяла на цацку какую-то глупую, безделушку. Что, помогла она тебе в жизни? Разбогатела ты с того креста, Дуся?

– Не разбогатела, – тихо ответила бывшая подруга. – Да не об этом сейчас разговор. Именно из-за креста я и пришла, Тата. Я вернуть его тебе хочу.

Чуть привстав с табуретки, Дуся пошарила рукой в складках широкой юбки, извлекла оттуда замызганную тряпицу, развернула и положила на отскобленный добела обеденный стол золотой крест. Синева сапфиров под бьющим через оконное стекло солнцем растеклась по комнате, словно кусочек неба пролез в приоткрытую форточку.

Тата в немом изумлении стояла и глядела на крест. Признаться, за сорок лет она практически забыла, как он выглядит. Да и немудрено: всего два раза она смотрела на него, держа в руках проклятую вещь. Первый – когда схватила ее с комода в коридоре брянцевского дома, второй – когда они с подружками закапывали крест в укромном месте в лесу, в своем тайнике, где привыкли хранить немудреные девчачьи ценности. Тайнике, который Тата нашла разоренным сорок лет назад и поняла, что подруги ее обманули.

– Зачем ты его принесла, Дуся? – наконец нарушила молчание она. – Есть вещи, которые нельзя исправить, и прошлое, в которое нельзя возвратиться.

– Тата, я хочу, чтобы ты его спрятала, – сказала Дуся глухим, низким голосом. – Дело в том, что за этим крестом охотятся, и я боюсь, что меня из-за него скоро убьют.

– Дуся, а ты, часом, здорова? – с подозрением спросила Тата. Подруга детства выглядела совсем больной. Узкое изможденное лицо посерело и было покрыто мелкими капельками пота, словно росой. Она тяжело дышала, впалая грудь ходила ходуном под белой рубашкой, заправленной в широкую юбку, совсем простой, не то что в детстве, когда Дуся украшала свою одежду шнурами, бантами и вышивкой. – Что это, ты преследований начала бояться? Кому ты нужна и кто про этот крест может знать спустя сорок лет? И вообще, почему вы его с Палашкой не продали, как хотели?

– Палашка не дала – все боялась продешевить. Как мы, четырнадцатилетние девчушки, могли покупателя найти? Вот она и предложила сохранить крест в укромном месте до тех пор, пока не вырастем.

– Так уж вы выросли давно, – с издевкой сказала Тата, – или Палашка и с тобой делиться не захотела?

– Палашка же жадная, всегда такая была. – Дуся тоже слабо усмехнулась. – Она никак не могла с крестом расстаться. Ей даже денег было не нужно, которые за него можно было выручить. Ей был важен сам факт обладания этой вещью. Когда я замуж выходила, она мне денег дала – много, хватило и платье свадебное сшить, и стол накрыть, и еще немного на жизнь осталось. А за это я согласилась, что крест у нее храниться будет, в ее доме. Так что, почитай, с шестьдесят третьего года я его и не видела. Не поверишь, даже думать про него забыла! Я вообще крест этот несчастливым считала. И мужик тот из-за него помер, и убийцу его на каторгу сослали, и тебя я потеряла. Так что даже рада была, что больше его не вижу.

– Шестьдесят третий год, то есть тридцать четыре года назад. Дуся, а сейчас-то он у тебя как оказался?

– А так и оказался, что Пелагея принесла его почти три года назад. Велела спрятать и никому не говорить.

– Пелагея? Сама принесла тебе крест, который зажилила? С чего бы это?

– К ней человек приходил. Ты не поверишь, тот самый, каторжник, – выпалила Дуся.

– Какой каторжник? – не поняла Тата.

– Да тот самый, что владельца креста убил, то есть который сам владелец. Тата, ну вспомни!

Тата на мгновение закрыла глаза и снова, как воочию, увидела вставшую на дыбы лошадь, кровавое месиво вместо лица у лежащего на мостовой человека и острый внимательный взгляд, которым полоснул по ним нечаянный убийца перед тем, как они поспешили прочь. Каторжник. Ну да, по Уложению 1845 года за непредумышленное убийство полагалась срочная каторга на двадцать лет. Смертная казнь положена только за политические преступления, а гибель под лошадиными копытами к ним никак не относилась. Значит, убийца действительно стал каторжником, либо заводским, либо рудниковым. И давно уже был отпущен на свободу.

– Дуся, ты хочешь сказать, что человек, убивший тогда приходившего к Петру Степановичу просителя, спустя почти сорок лет нашел Пелагею?

– Ну да, нашел. Сказал, что вышел на свободу после убийства и уже много лет ищет след пропавшего креста. Плакался, что это их семейная реликвия: продавать или отдавать крест в чужие руки считалось в их роду страшным грехом. Он передавался от отца старшему сыну, а его двоюродный брат – тот самый убитый, вынес из дома реликвию, чтобы заплатить выкуп за другого брата, совершившего преступление. Украл тот что-то, то ли на рынке, то ли в доме каком, но был пойман и приговорен к суду. Дело в канцелярию передали, а брат и решил: если он взятку даст, то дело можно будет выкрасть, и никто ни о чем не узнает. Ну, ты же помнишь!

– Помню, – задумчиво сказала Тата, представив гневное лицо Петра Степановича, царствие ему небесное, его расширенные ноздри и гневное: «Пойдите вон, милостивый государь». – Конечно, помню, Дуся. Но как же он искал этот крест? У кого?

– Пелагея рассказывала тогда: этот человек говорил, что по крупицам восстанавливал все события того дня. По его расчетам выходило, что никто не мог успеть обыскать карманы погибшего так быстро. Нет, крест пропал до того, как произошла ссора, а значит, случиться это могло только в доме Брянцевых. Но он знал, что у Брянцевых ничего не нашли, а потому пришел к выводу, что взять крест мог кто-то чужой. Он много лет размышлял, что тогда могло произойти, – время у него было. Узнал, что дочка Брянцева давала уроки кружевоплетения и к ней ходили ученицы.

– И что?

– Он вспомнил, что на месте происшествия ему встретились три молоденькие девушки, чья одежда была украшена кружевами. Тата, он искал нас. Больше двадцати лет искал и все-таки нашел Пелагею, потому что запомнил ее лучше других.

– Конечно, Палашка всегда лучше одевалась и гораздо ярче выглядела, – засмеялась вдруг Тата, хотя ничего смешного в ситуации не было. – И что же дальше?

– Пелагея, разумеется, сказала каторжнику, что ничего не видела и не знает. Он начал буянить, схватил ее за горло, повалил на пол и стал душить.

– Ужас какой! – Тата вздрогнула, словно на улице стоял не ласковый июнь, а тот давний морозный октябрь, и обхватила себя руками за плечи.

– Да, ужас. Тут, на Палашкино счастье, вернулись домой ее сыновья. Скрутили они этого молодчика, вызвали полицию и сдали его куда следует. Пелагея показания дала, мол, вообще не понимает, о чем этот сумасшедший говорит и что от нее хочет. Ей в полиции поверили – ты же помнишь, насколько она могла быть убедительной, когда хотела родителей обмануть. В общем, преступника этого опять осудили, но, пока шло следствие, хранить крест у себя Пелагея побоялась. Думала, что власти не до конца ей поверили и придут крест искать, вот и принесла его мне, чтобы я спрятала.