Удар с корнем вырвал ростки спокойствия, которые с таким трудом удерживались во мне. Я заплакала горько и безнадежно. Именно в тот момент я поняла, что не хочу больше жить ни в одной чужой семье! Никогда и ни в какой! Хватит с меня мучений. Тупых ожиданий. Глупых обид. Если семьи вот так вот ведут себя с детьми, мне они не нужны!

Я никому до сих пор не рассказала об унизительном ударе в машине. Ни тогда, ни потом. Только плакала, плакала, плакала целыми днями, не переставая. А когда меня спрашивали, почему я плачу, то отвечала: «Просто так». Я не могла и не хотела никому ничего объяснять. Они же взрослые. Они должны все сами понять! Неужели не видят, как я мучаюсь, как мне тяжело оттого, что меня пытаются насильно, как рыбу, вытащить на поверхность? Извлечь из единственного знакомого мне мира детского дома, в котором я умела жить? Семья – это другая вселенная, у них там свои законы и правила. А самое страшное: они чего-то хотят от ребенка и не могут нормально объяснить, что им надо. Чтобы я улыбалась? Чтобы я веселилась? Чтобы бросалась к ним с объятиями и поцелуями? Я не могла! Я ничего этого не умела! Мне было плохо от их ожиданий, и я никому не могла объяснить своих чувств.

Я была не такой, как они. Не такой, как другие итальянские дети, которых с рождения тискали и целовали все кому не лень; осыпали комплиментами. Мне с младенчества достались другие «ласки», после которых я вздрагивала и впадала в панику от любых прикосновений. То, что было приятно и привычно им, поднимало во мне волну отвращения. И при этом ни их, ни меня никто не подготовил! Итальянцы ждали в гости обычного ребенка, а не продукт системы. Я ехала в привычный детский лагерь, а не на другую планету под странным названием «семья». Они не получили жизнерадостной девочки, ошалевшей от счастья в Италии. Я не получила привычного уклада жизни – с подъемами в одно и то же время, жестким расписанием, знакомой казенной едой и возможностью незамеченной растворяться в толпе детей. Их не учили в Школе приемных родителей, не рассказывали про естественные трудности адаптации, не говорили о том, что у травмированных в раннем возрасте детей может быть странное поведение. Объяснить его можно, только если знаешь историю ребенка, если понимаешь, что он уже в младенчестве пережил насилие. Они даже представить себе такого не могли! Не понимали, что обычные для них ситуации – случайные прикосновения, кромешная тьма в спальне, громкие разговоры – вызывают во мне неконтролируемый страх. А за ним следуют слезы, уход в себя, недержание мочи. Им не хватало чуткости или опыта, чтобы это понять. И они сами, по сути, стали жертвами моих эмоций – попали под колеса страха, тревоги и безнадежности.

Взрослые порой видят абсолютное благо в том, что, как ад, переживает ребенок. Лето в Италии, солнце, развлечения, море. Жуткий стресс, кошмары, видения и отсутствие безопасности. В итальянском доме я ничего не могла. Не могла подстелить сама себе клеенку, не могла втихаря постирать мокрую простыню, не могла остаться незамеченной, не могла говорить на родном языке. Они думали, что я неблагодарная. Я считала их злыми. И все мы были в ужасе оттого, что нас забросили на чужую планету и оставили там без помощи.

Жизнь в той семье закончилась очень быстро: мои «родители» позвонили руководителям группы и попросили их всех приехать.

– Разбирайтесь с ней, мы ничего не понимаем, – испуганно тараторила в трубку телефона моя итальянская «мама», – у нас тут полный кошмар! Кромешный ад!

Приехали все сопровождающие разом: собрался консилиум. Татьяна Сергеевна, Александр Николаевич и Ольга уселись в рядок на диван и стали смотреть на меня с укором. Я портила лето не только семье, в которую попала, но и им. Ставила под угрозу проект. Кто захочет брать таких вот русских сирот?

– Мы тебя привезли в Италию, – завел уже знакомую мне песню Александр Николаевич, – а ты нас позоришь перед всеми. Ты понимаешь, что теперь будут думать о русских детях? О нашей стране?

Я молчала. Мне нечего было сказать. Да этого и не предполагалось.

– Такое недопустимо, – включилась Ольга, – ты плохо себя ведешь! Обижаешь людей, которые приняли тебя, пустили в свой дом.

– Что тебе здесь не нравится? – Татьяна Сергеевна первой прекратила читать морали и заглянула мне в глаза.

– Я не знаю, – прошептала я, – просто не нравится.

– Что именно?

– Все…

– Ты точно не хочешь остаться с ними до конца лета? – Она буровила меня взглядом.

– Не хочу.

– Что конкретно тебя здесь напрягает? – Александр Николаевич все больше раздражался: везти меня раньше времени в Москву никому не улыбалось. Да и денег на дополнительные расходы не было.

Я не могла объяснить. Мне и правда все там не нравилось. Кромешная тьма по ночам. Слишком тесное соседство с избалованной хозяйской дочкой. Мы спали так близко в комнате, что, казалось, на одной кровати. Тиканье часов, из-за которых я не могла уснуть. Громкие голоса, которые заставляли сжиматься в комок и ждать удара… Миллион мелочей, я бы не смогла перечислить их все. Меня просто раздражал этот дом, эти люди, этот ребенок. Я не могла найти подхода ни к девочке, ни к ее родителям, я просто не понимала, чего они от меня хотят. Только ждут какого-то «хорошего поведения», и все! А сами не понимают, что нужно хотя бы попытаться что-то мне объяснить.

Я молчала и смотрела в пол. Наконец, Александр Николаевич потерял терпение:

– Все! Собирай свои манатки! Едем в Чиканью.

В этом городе тоже жили в семьях дети из нашего детского дома. Там же остановились сами сопровождающие. Я молча собралась. Ни «мама», ни «папа», ни тем более «сестра» меня не удерживали. Они не пытались заглядывать в глаза, не говорили привычных для прощания слов. По их лицам я видела, что у всех троих крутится в голове только одна-единственная мысль: «Лишь бы не передумала».

По дороге я узнала, что мне предстоит пока спать в комнате Татьяны Сергеевны, в гостинице при церкви. Больше девать меня некуда. Спасибо, хоть она, добрая душа, согласилась меня приютить. Я ревела всю дорогу, уже сама не знала отчего. Чувствовала себя во всем виноватой – столько взрослых людей всполошилось из-за меня – и при этом не понимала, что я сделала не так. Только поздним вечером в отеле я перестала плакать. Когда все ушли и остались только мы с Татьяной Сергеевной, мне стало намного лучше.

– Соня, я тебя очень прошу, – сказала она, – наша кровать должна остаться сухой. Положить тебя отдельно, как видишь, здесь некуда.

Мне очень не хотелось ее подвести. И я всю ночь следила за собой, старалась не засыпать. Дремала немного – перед глазами плыли разноцветные пятна и неясные картины – потом вставала, шла в туалет. Опять ложилась, старалась не сопеть и не крутиться, через полчаса снова шла в туалет. Так прошли две ночи подряд. Я очень хорошо себя контролировала, ни разу не описалась, зато по завершении двух суток фактически падала с ног от усталости: так сильно хотела спать.