29 июля, после чего в оборот втягивались все новые фигуранты. Лившиц, который сам был право-троцкистом, который тоже мог попасть под подозрение, сообщил Фуреру о показаниях против него. Его супруга М.Н. Лившиц-Троицкая свидетельствовала:

«После Сочи я Фурера не видела. Он к нам не заходил. Я только знала, что Лившиц ему рассказал, кажется 7 сентября, о показаниях троцкистов на него. Я с Лившицем даже считали, что Фурер не хочет к нам прийти, потому что переменил отношение к нам, как это произошло со всеми, после начавшейся истории с Лившицем».95

Дело против Фурера развивалось незаметно, как упоминалось выше, еще 10 сентября Молотов рассматривал работу Фурера в СНК, сам Фурер в этот же день объявил о скором проведении конференции Осоавиахима, на уровне городла и области. 15 сентября его также включили в комиссию по подготовке празднования XIX годовщины Великой Октябрьской революции. После этого он отпросился уехать в дом отдыха и 16 сентября, пришло известие о его самоубийстве. Это стало шоком для партийной организации и Лазаря Кагановича, который по свидетельству Хрущева даже расплакался:

«Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог успокоиться. Как это так, Фурер застрелился?»96

Фурер оставил предсмертное восьмистраничное письмо, в котором стремился опровергнуть данные против него показания, настаивал на своей честности. Тем не менее, он признавал ряд ошибок и в частности то, что фактически стоял на позициях троцкизма в 1923 г. Напомню, что троцкистом был Никита Хрущев, о чем речь пойдет далее. Для многих большевиков это письмо Фурера могло быть достаточно, чтобы простить его поступок, но не для Сталина, который не понимал убийц, обоснованно полагая, что ими движет страх разоблачения. Действительно, зачем честному человеку кончать с собой? Еще одна важная деталь, Фурер покончил с собой не сразу, как только Лившиц ему сообщил о даче против него показаний, а лишь 16 числа, убедившись, что его положение безнадежно. Это значит, что Фурер знал о даче против него новых показаний, его информировал лично глава секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Молчанов, о чем было сказано на пленуме ЦК в марте 1937 г.:

«Больше того, Молчанов, будучи лично связан с троцкистом Фурером, систематически рассказывал ему об имевшихся в Секретно-Политическом отделе секретных данных об антисоветской деятельности троцкистов. Как сейчас устанавливается следствием, Фурер осведомлялся об этом у Молчанова, действуя по прямому заданию руководителя всей троцкистской диверсионно-шпионской террористической организации на транспорте Лившица».97

Ситуация постепенно улеглась, в декабре Хрущев посетил кабинет Сталина, где по его свидетельству вождь назвал Фурера троцкистом. Фурер умер, унеся все секреты с собой в могилу, он не сдал следствию Хрущева и его подельников. На пленуме ЦК 4 декабря 1936 г. Сталин ясно дал понять, что поступок Фурера – поступок врага партии:

«Собственно говоря, если я чист, я – мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я – коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился – никогда! А тут не все чисто. […] Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора. […] Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию». 98

Сталин оценил и письмо Фурера:

«Какое письмо он оставил тоже после самоубийства, прочтя его, можно прямо прослезиться. […] А человек мало-мальски политически опытный поймет, что здесь дело не так. Мы знаем Фурера, на что он был способен. И что же оказалось? Он прав, он любит партию, он чист, но при мысли о том, что кто-либо в партии может подумать, что он, Фурер, когда-то смыкался с троцкистами, нервы его не выдерживают, честь его не позволяет остаться ему жить. […] А что оказалось? Оказалось хуже не придумаешь».

После этого наступило затишье. На февральско-мартовском пленуме ЦК московскую парторганизацию подвергли критике А. Жданов и Я. Яковлев, шеф ГУГБ НКВД Агранов, опираясь на сведения московского отдела органов, заявил, что в Москве существует несколько десятков активных, законспирированных троцкистских групп. Тут налицо была симуляция борьбы с врагами. Начальник УНКВД Мособласти Реденс сам был право-троцкистским заговорщиком и близким другом Хрущева, что объясняет его защищенность, почему столица превратилась в троцкистский загажник. На пленуме московскую парторганизацию покрыл критикой и Георгий Маленков, рассказавший о перегибах во время исключений из партии и протаскивании многих троцкистов. После этого 11 марта собрался актив московской парторганизации, который одобрил решения пленума ЦК и провел работу над ошибками. Критике за политическую слепоту подверглись многие руководители райкомов, руководители предприятий, их критиковали за хозяйственные ошибки и потерю скромности.

Наконец, в адрес нужных людей направлялись доносы с изобличением некоторых известных партийных деятелей. В пост-сталинское время практику написания доносов крайне сильно очернили, превратив в нечто мерзкое. Но, что в этом неправильного? Разве граждане, видящие что какое-то лицо совершает ошибки или преступления, должны молчать об этом или трубить правду? Вопрос риторический, доносительство стало средством борьбы с прогнившими чиновниками и предателями. Один анонимный автор, предположительно работник наркомата путей сообщения писал редакторы «Правды» Мехлису о том, что секретарь Железнодорожного райкома Г. Стацевич покрывал ненадежного партийного работника. Он препятствовал разоблачению секретаря парткома НКПС К. Погребинского, несмотря на то, что у него были изобличающие его материалы. Погребинский был правым в конце 1920-х и не отказался от этих убеждений. Анонимный автор утверждал, что Стацевич и Погребинский друзья, добавляя: «Товарищ Мехлис, что же это такое? Ведь это же творится в Москве. Почти все коммунисты НКПС шепотом говорят об этом, волнуются. Громко сказать об этом боятся, так как у Погребинского полно холуев, и особенно учитывая позицию райкома».99

Мехлис будучи человеком честным и справедливым, никогда не покрывал никакие проступки или преступления, он отослал это письмо Ежову, Кагановичу и Маленкову, с просьбой не дать замазать это грязное дело. Вскрытие старых дел неизбежно вело к разоблачению самого Хрущева, для начала его более явного троцкизма в 1920-е. В конце июля бывший нарком земледелия Украинской ССР К. Моисеенко написал наркому внутренних дел УССР И. М. Леплевскому такое сообщение:

«Считаю необходимым довести до Вашего сведения следующее:

В 1923–24 г., когда я работал Секретарем Сталинского Окружкома КП(б)У в Донбассе (тогда он еще назывался Юзовским) во время, когда партия большевиков вела борьбу с троцкистами, нынешний Секретарь Московского Комитета Партии Большевиков ХРУЩЕВ Никита Сергеевич был в троцкистской оппозиции, активно выступая