— Деревянный конь перестал существовать, — сказал Оберманн. — Он выполнил свою задачу. — И, подобрав большой камень, швырнул его в куст у городской стены. — Змея. Antelion

— Как ты ее заметил?

— Оберманн видит все. Я говорил тебе о коричневых гадюках? — Она покачала головой. — Они самые ядовитые. Если одна из них тебя укусит, то на закате умрешь — Казалось, он пришел в хорошее расположение духа. — Они прячутся в кустах rosa canina. Они маленькие, София, не больше червя. Будь осторожна.

Он начал взбираться на отвал большого раскопа. София собиралась последовать за ним, как вдруг подошел Леонид поприветствовать их.

— Рабочие в большом волнении, профессор. Имам сказал им, что сегодня будет найдено нечто потрясающее.

— В самом деле, Телемак? А этот святой человек не указал место, где будет обнаружена драгоценность?

— Он только упомянул древний город. По его словам, из старого города снова воссияет солнце.

— Хорошо сказано. Хотя и не точно. Тем не менее, возьмемся за работу с большими надеждами. Следует верить святому человеку.

Раскопки были сосредоточены в основном рядом с "дворцом Приама", как именовал его Оберманн, каменным комплексом в середине "третьего города", или "сожженного города". Они только что раскрыли стену, шестнадцать рядов кирпичей, скрепленных составом, содержащим дробленые камни; выше кирпичной стены лежал слой пепла, смешанный с камнями более поздних домов и остатками стен меньших строений, возникших на развалинах.

В то утро София работала у стены, копая и просеивая землю, неподалеку ее муж пытался составить первоначальный план сооружения.

— Генрих! — позвала она. — Генрих! Тут какая-то кость с отверстием.

Эта фраза была выбрана ими в качестве сигнала, если кто-то из них обнаружит что-то значимое. Таким образом можно было избежать внимания вечно настороженного Кадри-бея.

— Это не может подождать?

— Нет. Ты должен отметить ее на плане.

Оберманн медленно подошел к траншее, где работала жена.

— Там, внутри, — прошептала она, — что-то блестит.

Оберманн встал на колени и заглянул в темное углубление. Ему тоже показалось, что там поблескивает золото.

— Который час? — спросил он у Софии.

— Почти девять.

Оберманн взобрался на насыпь у траншеи и крикнул: "Paidos! Paidos!" Он знал, что сейчас рабочие сразу займутся едой, думая о раскопках не больше, чем крестьяне, перекусывавшие на соседнем поле. Призыв дошел до рабочих, они вылезли из траншей на поверхность.

Оберманн вернулся к углублению и осторожно извлек медную емкость около двух футов длиной и фута шириной. Сразу за ней находилась большая медная чаша, в которой лежало что-то вроде подсвечника. Но сдвинув ее с места, Оберманн увидел, что в ней сложены золотые сосуды, чаши, золотые браслеты и кольца.

— Дай мне свою шаль, — торопливо попросил он. София развязала шаль и положила на землю. Оберманн ловко выгреб из чаши все золотые предметы. — Надо спешить, — сказал он. Когда все было положено на шаль, София связала ее и хотела подвесить на пояс. — Спрячь под одеждой, — велел он. — В нижней юбке.

Они не заметили, что из соседней траншеи за ними наблюдает маленький мальчик, сынишка одного из рабочих, которому было поручено отвозить в тачке камни из раскопа. Он задержался, не успел уйти завтракать вместе со всеми.

— Я не смогу идти свободно, Генрих. Видишь, как выпирает?

— Неважно. Делай, что велю. — Оберманн обнял ее за плечи и, частично закрывая своим телом спрятанное золото, повел к дому. — Если тебя спросят, — прошептал он, — скажись больной.

Они добрались незамеченными. София, вытащив из-под юбки узел, собиралась отдать его мужу, как вдруг раздался стук в дверь.

— Быстрее, — сказал Оберманн. — Брось его на постель и ляг сверху. У тебя приступ боли.

Он открыл дверь, на пороге стоял Кадри-бей. Оба выглядели совершенно невозмутимыми.

— Что вы взяли, герр Оберманн?

— Взял? Я вас не понимаю.

— Вы уносили блестящие монеты.

— Монеты? В Трое не было монет, Кадри-бей. Вам это должно быть известно.

— Что-то золотое. Вас видел мальчик.

— Какой мальчик?

— Сын Хамди.

— Он известный воришка и врун. Я удивлен, что вы позволяете ему оставаться здесь. Его отец тоже мошенник. Мне уже приходилось отчитывать его.

— Я могу войти?

— Если хотите. София заболела. Молю Господа, чтобы это не оказалась лихорадка.

— Лихорадка?

— Взгляните, как выгнуто ее тело. Это симптом. Но входите, Кадри-бей. Я буду при ней. Я не боюсь заболеть. — Кадри-бей оставался на крыльце. — А что этот сын дьявола сказал про меня? Я унес золотые монеты из сердца Трои на глазах у сотни рабочих? Это противоречит здравому смыслу. Входите. Обыщите мое жилище, Кадри-бей. Осмотрите все именем султана. Откройте сундуки и шкафы.

— То есть вы ничего не нашли за все утро?

— Не совсем так. Я нашел обугленные зерна ячменя и окаменевший сыр. Хотите взглянуть на них, Кадри-бей?

Его нескрываемый гнев, казалось, успокоил надзирателя.

— Мне приходится поверить вам, герр Оберманн. Должно быть, солнце ослепило мальчишку.

— Не ругайте его. Оставьте в покое. В Трое мы то и дело видим то, что потом оказывается ненастоящим.

— Передайте мое сочувствие фрау Оберманн. Пусть поправляется.

— Я молю за нее Аллаха, Кадри-бей. Чтобы болезнь прошла. — Как только тот ушел, Оберманн закрыл и запер дверь.

— Быстрее, — скомандовал он. — Нужно спрятать все это под полом. — София встала с постели и принесла шаль с золотыми вещами.

Оберманн приподнял доску пола в маленьком алькове.

— Боже, сколько всего, — произнес он, развязав сверток. Здесь были золотые серьги, диадема, два небольших орнаментированных сосуда с крышками. — Любая из этих вещей бесценна! — С минуту он смотрел на них, потом поднял взгляд на Софию. — Их собирали второпях. Иначе как браслет мог оказаться рядом с соусником? И спрятали в углублении в стене дворца. На какую мысль это наводит, София?

— Что случилось несчастье?

— Надвигалось несчастье. Гибель. Таким несчастьем было то, что греки входили в ворота Трои.

— Если они ломились в двери дворца, женщины должны были спрятать свои сокровища.

— Естественно. — Он взял один из золотых сосудов и стал рассматривать. — Он пролежал в земле пять тысяч лет. Тебя это не пугает, София?

— Что здесь страшного?

— Какой-то сверхъестественный ужас. Не знаю. Мы взяли что-то, принадлежавшее Трое. Мы приняли участие в ее потаенной жизни.