бы научиться навыку общения с образованными людьми; если бы я к примеру, была приказчицей. Он погладил мою руку и сказал: «Вы тогда не могли бы оказывать искусству той большой услуги, которую вы оказываете ему сейчас, вы должны гордиться своим ремеслом». «Какие у вас красивые мягкие руки; но почему вы не меняете форму своих ногтей»? Я рассмеялась: «обточенные ногти похожи на клювы, я нахожу это некрасивым» – «Ну, в таком случае, я вам должен это показать, ваши руки будут вдвойне красивее». Он побежал в соседнюю комнату и принес изящный ящичек, обитый розовым атласом и начал возиться с моими руками.

«Если бы сейчас кто-нибудь вошел, господин доктор, и увидел вас за этим занятием– что бы он мог подумать»? Он вскочил, подбежал к кушетке и схватил рычаг, лежавший у самого ее изголовья. «А, теперь нажмите на кнопку под столиком»! Я нажала и вскоре после этого увидела, как замок дважды щелкнул и дверь оказалась запертой. «Однако, что подумает ваш слуга по поводу того, что вы заперли дверь?» «Эта каналья вообще не думает, я ему за это плачу».

Он снова взялся за свои манипуляции и вскоре действительно я имела пару красивых дамских ручек. Пока он возился с моими руками и при этом усердно качал своей облысевшей головой, я раздумывала о том, что его, собственно, сделало таким сумасбродным. Во-первых, он сидел так близко от меня, что он касался моих плеч и колен; если это доставляло ему удовольствие, то пусть, он все-таки порядком потрудился над моими ногтями. Я должна сознаться, что когда где-нибудь в вагоне какой-нибудь аршинник пробует прижаться ко мне, то это нечто совсем иное, чем если это делает хорошо одетый господин, который выглядит так, как будто он принимает ванну по три раза на дню. В этом есть что-то притягательное. Я припоминаю, что моя мать раньше отказывалась меня хорошо одевать, потому что по eе словам есть мужчины, которых это сводит с ума. То же происходит и с девушками. Человечек, над которым я только что смеялась, если и не сводил меня сума, то во всяком случае он не был мне противен. Когда он закончил и гордо и нежно рассматривал мою руку, точь-в-точь как художник рассматривает свою картину, ему так понравилась моя рука, что он ее нежно поцеловал, т.-е. чуть-чуть прикоснулся к ней своим намеком на усы и губами. Тогда он спросил: «У вас есть любимые духи?». Я засмеялась и сказала: «Я собственно не очень люблю, если кто-нибудь сильно надушен, а все окружающие должны вдыхать его запах, например, в трамвае. Моя матушка отняла однажды флакон духов, который я купила и сказала: – от кого пахнет чистым телом, тому не надо духов». «О, безусловно это очень вульгарно быть так сильно надушенным, что это причиняло другим беспокойство, должно быть только дуновение, только намек на определенный запах. И каждый человек должен любить определенный запах, точно также как вам к лицу определенный цвет». «Обыкновенно я ищу всегда наиболее дешевое, цвет же меня не интересует». – «Сейчас вы измените свое мнение…». Он снова побежал в соседнюю комнату и пришел с бутылочкой и пульверизатором в руках. Я должна была дать ему мой носовой платок, который по счастью был еще чист и аккуратно сложен, и он меня обрызгал мелким дождем. «Вот видите, это пахнет так тонко и вместе с тем так ненавязчиво – это самый лучший и дорогой запах, что только я знаю». «Как называются, эти духи?» – спросила я: он ответил, что я забуду это название и купить тоже не куплю; назывались они, если мне не изменяет память, «Корилопсис». Теперь я для него так приятно пахла, что видимо казалась ему хорошей знакомой и он стал обращался со мной еще интимнее. Он нашел мою прическу не очень красивой. я могла бы совсем иначе выглядеть, если бы уделяла этому больше внимания; я даже думаю, что он не прочь был бы причесать меня. Затем он сказал, что мое платье сидит на мне не очень хорошо, так же, как и ботинки и, наконец, он хотел посмотреть, какие вещи я ношу под платьем. Я ответила ему, что ношу самое простое белье, потому что все, что зарабатываю, я должна отдавать моей семье; тогда он возразил, что такие вещи необходимо позволять себе, и если бы я была разумнее, то могла бы иметь все, как самая богатая дама. На это я ему ответила, что, вероятно, под словом быть разумной он предполагает, чтобы я была любовницей такого богача как он. «Конечно, дитя мое» – сказал он – «вы зарываете свои сокровища; та, которая позировала для той картины с купающейся девушкой, не должна прозябать в неизвестности». На это я ему ответила, что против этого ничего не имею, но я должна полюбить этого богача, потому что за красивые вещицы я себя не продам. «Удивительно!» – сказал он, «это еще до сих пор встречается! а каким должен быть тот, кого вы полюбите?». – «Он тоже должен меня любить». – «Ну, вас полюбить нетрудно!» Он сделал попытку меня обнять. «И я так думаю», – сказала я – «я знаю, чем я была бы для того, кого полюбила бы».

В это мгновение парень схватил меня за талию и поцеловал, но с такой страстью, какой я не подозревала в таком тоненьком человеке; я с трудом оттолкнула его от, себя – а я, ведь очень сильная. И тогда, все еще стоя близко возле меня, он начал меня умолять и обещать чуть ли не царство небесное, если я соглашусь позировать как на картине, но не в ателье, а у него. Он безумно клянчил и надоедал мне, не переставая, и, хотя я ему доказывала, что здесь нет такого освещения, как в мастерской, нет эстрады и фона, ничто не помогало, он все умолял и умолял. Мне было очень жалко парня; перед каждым захудалым учеником академии я раздеваюсь и рада, если этим зарабатываю немного денег, а здесь меня молил об этом человек, который моется мылом, кусок которого стоит целых восемь марок, как он мне незадолго до этого рассказывал. Наконец я сдалась и сказала ему, что, если он мне обещает купить картину, быть разумным и меня не трогать, то я сделаю это. Он одурел от радости, повернул рычаг, которым запирались двери и почти понес меня в соседнюю комнату, где оставил меня одну, вероятно, потому, что не хотел испортить себе настроение видом моего нищенского белья. В две секунды я