Но когда посерело небо и щетинистые горы стали отчётливее рисоваться на этом сером небесном холсте, беглецы с ужасом заметили, что внизу, у спуска из лощины, совсем недалеко, сквозь «непроницаемую» хвою видны домики деревеньки, а значит, и огонь ночного костра был заметен снизу! Значит, и собаки лаяли неспроста, а по адресу незнакомых людей, разложивших костёр в лесу.

Ещё утренний сумрак сливал кусты и деревья в одноцветную мохнатую стену, и морозный воздух был туманным и полупрозрачным, а там, вдали, где склон с редколесьем казался небритой щекой великана, будто бы мелькнула тень. И когда путники, притушив остатки костра, стали красться из предательской лощины, другая тень, ещё очень далеко, шмыгнула от тёмной ели к сосне. Окружают! Теперь бы – оружие в руки!

Резко переменили направление. Кинулись в сторону далёких крутых гор со скалистыми гребнями. Но, в отличие от своих преследователей, беглецы не знали местности. Немцы же здесь дома! Знать, деревенский староста, заметив огонёк в горах, съездил за полицией, и теперь она брала беглецов в кольцо.

Задыхаясь, бежали. Сгибались. Озирались. Сухо кашляли на бегу. Судорожно боролись за свободу, за жизнь. Боролись до последней черты, до той минуты, когда из-за какой-то зеленоватой скалы высунулось навстречу ружейное дуло. Метнулись назад – тесное горное дефиле, по которому только что пробежали вверх, закрыто. Люди с винтовками выходят из-за деревьев и камней. Собаки на сворках… Всё!

Окружили и повели вниз. Полевые жандармы в зелёных касках и местные охотники-крестьяне. Они очень гордились своей удачей. Усатые, обветренные лица простых людей, не злые и не жестокие. Охотники, радующиеся хорошему лову. Дичь взята умело, без выстрела. Об этом односложно переговариваются на своём диалекте, отличном от привычного звучания лагерных команд. Уверены, что поймали уголовников. В разговоре повторяется словцо: бандитен.[38] Но ведут без окриков: лес ведь не любит криков, шума и громкой возни.

Сами пленные даже не переглядываются. Моральное состояние убийственное: оплошали! И снова – в неволе.

Лощиной спускаются вниз, в деревеньку. Провели по невзрачной деревенской улочке и заперли всех троих вместе в каком-то карцере. Видимо, к услугам германских властей в любой деревушке имелось подобное культурное заведение: солидная дверь с глазком, нары, параша с ручками и крышкой, решётка на окошке – крошечный тюремный мирок, устроенный с немецким педантизмом и добросовестностью.

К полудню прибыл жандармский офицер. Всех троих повели на допрос. В канцелярии сельского старосты офицер сидел за столом и смотрел бумаги. Под окном ждали солдаты. Двое с ружьями находились в комнате. Следом за пленниками в дверь протиснулось несколько крестьян и крестьянок. За дверью возникла целая толпа. Стараясь не переступать порога, люди приготовились послушать допрос пойманных чужаков. Группа состояла почти из одних пожилых женщин.

– Правление колхоза, – шепнул Волков, наклоняясь к Славке.

– Девять граммов на трудодень! – усмехнулся тот.

Офицер, видимо, признал Вячеслава за главного, потому что обратился прямо к нему:

– Кто вы и откуда бежали?

– Мы – военнопленные, – на ломаном немецком пояснил Славка. – Мы решили идти нах хаузе[39] и убежали из Мосбурга.

Офицер молча разглядывал пленных, делал пометки в бумагах; сзади, в толпе, прошелестел сдержанный шёпот, как в церкви. Женский голос произнёс очень тихо и удивлённо:

– Альзо, кайне бандитен![40]

Жандарм наклонился, выгнул шею, чтобы взглянуть на женщин из-за фигуры пленного, сделал строгие глаза и попросил:

– Абер битте штиль![41]

Потом обратился снова к пленному:

– Что вас побудило к побегу?

– Нас морили голодом. Нас мучили и били. Нас расстреливали безо всякой вины. Нам было всё равно: умереть или убежать. И мы убежали в надежде вернуться на родину или умереть не от голода.

Шёпот сзади усилился. Слова Вячеслава явно произвели впечатление на баварских крестьянок. Только сейчас и они, и их мужья поняли, кого они с таким усердием помогали ловить. Суровость исчезла с их лиц. Женщины откровенно вздыхали, подпирая рукой подбородки. Атмосфера сочувствия к беглецам незримо распространялась в этой деревенской канцелярии, и жандармскому офицеру не понравилась такая атмосфера. Записав показания, он приказал:

– Обыскать! Пленные, расстегнитесь!

Беглецы даже не сразу сообразили, какая угроза нависла над ними. И только из тихой реплики жандарма начальнику конвоя: «если кража – к стенке!» все трое поняли, что будут искать исчезнувшее ночью бельё как законный повод для расстрела… «Чтоб человека растянуть не где-нибудь и как-нибудь»… Староста уже разглядывал на пленном воротник сорочки.

– Хир, – произнёс он испуганно. – Вашше… Хир…[42]

– Где пострадавшая? – взгляд жандарма стал колючим. Дело шло к концу. Староста поманил кого-то в толпе:

– Марта, иди-ка сюда ближе. Кук мал…[43] Это твоё бельё?

Из толпы робко выдвинулась женщина лет тридцати-тридцати пяти. Серьёзное, миловидное лицо, сейчас смущённое. Правдивые глаза… Она посмотрела сквозь расстёгнутую на груди куртку на свежевыстиранное бельё, ещё прочное и чистое, кое-где чуть подгоревшее при сушке. Вероятно, аккуратные руки самой Марты вышили на рубахе и на поясе кальсон одинаковые инициалы голубыми нитками. Инициалы мужа или брата…

Марта машинально протянула руку к воротнику рубахи, дотронулась до голубой метки и взглянула в глаза пленнику. Он тоже смотрел прямо в глаза Марте. У самого своего лица он видел крупную натруженную руку крестьянки. Что они прочли друг у друга в глазах – осталось ведомо им одним…

– Нихт майне вэшше![44]

Сзади тихонько охнула вся толпа. Разрядилась напряжённая тишина. Солдаты, уже взявшие было винтовки «на ремень», чтобы тут же, напротив, у кирпичной стенки сарая исполнить команду, снова поставили ружья к ноге. Марта отошла в толпу крестьянок. Больше Вячеслав её никогда не видел.

Где ты сейчас, баварская крестьянская женщина Марта?! Если бы было мыслимо, чтобы через головы солдат и жандармов, бундесратов и министров дошло бы до ушей твоих это слово о русских людях, от которых ты отвела руку смерти, прими сердечную признательность от наших людей. Они умеют ценить самое малое самоотречение во имя человечности и от души говорят тебе: спасибо!