После допроса пленных вернули в их «культурную» карцерную каморку и вновь оставили одних.

Прошло полчаса. Загремел замок. Пленники встали, готовясь к этапу. Но вошли не жандармы. Незнакомая крестьянская женщина принесла большую кастрюлю густого немецкого супа, заправленного мукой и поджаренным луком. Миску прикрывали сверху три тарелки, на тарелках лежали могучие ломти крестьянского хлеба (в Германии крестьяне получали его по карточкам из булочной, куда сдавали муку). Принесены были и три алюминиевые ложки с неизменным пауком свастики на черенках. Женщина боязливо остановилась в дверях, а два седовласых старика-охотника внесли еду в карцер. В секунду и суп, и хлеб исчезли, а тарелки… не требовали и мытья!.. Все трое встали, повернулись к дверям, поклонились женщине по-русски и сказали:

– Данке шэн, либе фрау![45]

Старики приняли посуду и похлопали пленных по плечу. Покачали головой, повздыхали. Глаза у них были влажные и печальные, у этих немецких стариков. Может, своих погибших сыновей вспомнили? Дверь они медленно заперли, потоптались за ней и пошли прочь тяжёлой мужицкой походкой. Полевой жандарм, стоявший у окошка, на улице, наблюдал всю сцену и ни слова не сказал.

Через два часа в деревню влетели два велосипедиста, солдаты мосбургского конвоя. Пленных вывели на шоссе и велели быстро идти вперёд. Солдаты ехали сзади, в трёх-четырёх шагах, иногда нагоняли пленников и били их револьверами в спину. Избегая ударов, те почти бежали. Наступали сумерки, и, отъехав таким порядком километров десять, конвой остановил тяжёлый грузовик МАН, который шёл в сторону города.

Вечером, при холодном свете лагерных фонарей, троих беглецов ссадили с грузовика у ворот «ШТАЛАГА МОСБУРГ НУММЕР ЗИБЕН-А».

Пойманных беглецов продержали час в карцере, слева от главных ворот. Потом под сильной охраной вывели за зону в комендатуру. Здесь в большой комнате за письменным столом важно восседал комендант. За его креслом – переводчик и несколько офицеров. Поодаль, вдоль стены, в две шеренги весь состав конвоя, охранявшего гравийный карьер. Они стоят навытяжку, по стойке «смирно».

– Почему вы бежали? – взгляд у коменданта не живей, чем у мороженого судака. Глухой, размеренный голос рассчитан на устрашение.

Ответ держит снова Вячеслав. Начальство видело в нём главаря группы, инициатора побега.

– С первого дня в этом лагере нас держали в штрафном блоке, морили голодом, убивали, не оказывали медицинской помощи. В ответ на голодовку протеста на нас выпустили всю псарню лагеря и для террора нас погнали на смертельные при нашем истощении работы. Поэтому, ничего не теряя и ничем не рискуя, мы попытались вырваться на свободу.

Твёрдость ответа смутила коменданта, и, чтобы замаскировать смущение, он вскочил, заорал, стукнул кулаком по столу, взвинчивая самого себя и багровея. Последовал полный джентльменский набор с «круцификсом»[46] и «доннерветтером»[47] и упоминанием всех тех мест человеческого тела, каковые немцы рекомендуют в подобных случаях лобызать. Выпустив заряд, комендант приказал:

– Проверьте, откуда у них цивильная одежда. Как воры, они подлежат немедленному расстрелу. Эй, ты, откуда у тебя шпортхозе?

– Сшил из одеяла, потому что штанов вы нам не выдали.

– Унтер-офицер Шульц, проверьте, лагерный ли это штофф![48]

Унтер-офицер Шульц проверил и признал, что штофф лагерный.

– В таком случае, отставить! Пусть-ка теперь пленные подойдут к конвою.

Ничего ещё не понимая, беглецы очутились перед шеренгой своих недавних конвоиров. Солдаты таращили глаза и даже задерживали дыхание. Воротнички мундиров врезались в подбородки. На лбах блестела испарина.

– Пусть беглецы укажут, мимо каких постовых они убежали.

Вячеслав мгновенно узнал испуганные глаза того чернявенького парня, который подбрасывал пленным сигареты и не помешал всем пройти в уборную. Узнал и рыжего унтера, избивавшего пленных и спихнувшего в яму Терентьева.

– Лично я прошёл мимо этого, – указал Вячеслав на унтера. – Он меня не заметил, потому что в это время кого-то бил.

Унтер дёрнулся, как паяц на ниточке, и что-то гаркнул, чуть не с пеной у рта. Комендант тоже гаркнул, водворяя порядок. Чернявенький со страхом смотрел на остальных пленных. Комендант вскинул руку.

– А эти? Мимо кого убежали эти?

Волков пристально вглядывался в лица солдат, наслаждаясь их страхом и растягивая минуты мести. Потом тоже показал на рыжего унтера. По примеру товарищей и Трофимов «припомнил», что именно рыжий унтер караулил то место, где удалось проскользнуть на волю.

Гарантировав этими показаниями унтеру русскую пулю на грозном остфронте, друзья бросили мимолётный взгляд на чернявенького. Солдат уже дышал свободнее, но был очень бледен. Как хотелось бы троим пленным, чтобы он оказался мужем или братом крестьянки Марты из горной деревушки!

Допрос окончился, и пленных увели в зону. Пришлось на себе изведать гнусную пытку, изобретённую в германских концлагерях фантазией эсэсовцев и всевозможных фюреров, пытку, о которой случалось читать, притом читать с чувством сомнения: а не приврал ли пишущий! Называлась эта эсэсовская пытка штеебункер, стоячий карцер.

Узкий железный гроб стоит вертикально. Против лица – окошечко, наблюдать за истязуемым, не подох ли, в сознании ли, и если нет, то освежать холодной водой. Человек в таком гробу быстро обессиливает до обморока.

Излупив палками до синяков, пленников приволокли к штеебункерам. Щёлкнули затворы гробов. Вячеслав почувствовал, как холодеют больные ноги, наливается свинцом тело. Оно неудержимо тянет книзу, но «гроб» не даёт соскользнуть, истомлённое тело висит на костях, обтянутых сухой жёлтой кожей, и на коже остаются ржавые следы от железных стенок. Сознание мутится. Наступает забытьё… И вдруг – испуг, сердце толчком срывается в бездну, что-то, леденящее мозг, струится по плечам и спине: это солдат плеснул из окошечка на проклятого руса кружку воды со снегом.

Трудно поверить, но факты – у прямая вещь! Трое суток, ровно семьдесят два часа терзали пленных в стоячих железных гробах, от которых слабодушный завоет через семьдесят две минуты.