Потом гробы открыли. Сами немецкие солдаты были чуть не испуганы тем, что ферфлухте руссен[49]ещё дышали. Их отволокли, по установленному здесь «конвейеру испытаний», в соседний холодный карцер. Тут имелись нары на двоих, но в окне не было стекла. За решёткой белел январский снежок. Когда пленные остались здесь одни, то собрали ладонями по горсточке этого снежка и им утолили жажду. Потом затихли на нарах, прижавшись друг к другу.

Только на следующий день принесли немного баланды и стограммовую штрафную пайку хлеба. В холодном карцере, на штрафном пайке, продержали пять суток.

По истечении этих ста двадцати часов пленных вывели из камеры в коридор, где их ожидал строй конвоиров с дубинками. Ещё не зажили синяки от экзекуции перед водворением в штеебункер, но тут всех троих отмолотили так, как до этого ещё ни разу не обрабатывали. Далеко было Попичу до этих мосбургских мастеров дубинки! И лишь тогда, когда живого места на пленниках уже не оставалось и сами истязатели-охранники суеверно дивились страшной живучести русского человека, всех троих кинули обратно, в карантинный блок, для устрашения остальных.

Трудно писать о том, что было дальше, потому что в повести нашей нет ни выдуманных героев, ни выдуманных сцен, ни выдуманных переживаний. Наши строки – кинообъектив и магнитофон, способные фиксировать прошлое. Пока у человечества ещё нет таких инструментов для оборудования уэллсовской машины времени, и автор настоящей повести пытается взять их функции на себя…

…Девяносто семь человек оставалось в карантине, когда ушли из него Иванов, Волков и Трофимов. Девяносто семь человек, как один, вскочили с пола, когда трое появились на пороге. И как только хлопнула за конвоем дверь, девяносто семь приняли троих в братские объятия. Их обнимали и целовали, им бережно гладили синяки и ссадины, их поздравляли и благодарили. Потому что по всему лагерю БСВ уже сообщил подробности о поведении троих под пыткой, и было известно главное: сам конвой и начальство напуганы русской стойкостью, и солдаты конвоя говорят:

– Этих русских ничем не проймёшь. Фюрер ошибся, пойдя на восток против них.

Товарищи рассказывали, что больше никого не выпускают из карантинного барака, ни на работу, ни на прогулку, а питание чуть-чуть улучшилось, в баланде стали попадаться кусочки картошки. Взрыв аплодисментов встретило сообщение о возмездии, постигшем рыжего унтера.

Когда буря товарищеских оваций и ласк затихла, у коврика, где расположились «репатрианты», уже лежало девяносто семь кусочков хлеба – друзьям на поправку! И только Фомин не ограничился кусочком, а принёс всю свою порцию хлеба целиком.

– Спасибо вам, ребята, спасибо за предметный урок… Увидите, и за мной дело не станет!

И ещё целую неделю после возвращения друзей-беглецов БСВ и товарищи по карантину держали их на «санаторном» режиме. Начальство же поняло, что в лице «сотни чёрных» оно имеет такой бикфордов шнур, который в любую минуту способен подпалить всю пороховую бочку международного шталага. Вскоре БСВ известил, что готовится дальний этап, и лётчиков отправят с ним в какую-то крепость.

Именно в этот момент, может быть, считая «сотню чёрных» уже чужим ломтём, отрезанным от шталага зибен-А, лагерное начальство сделало тактическую ошибку. Перед самым этапом по какой-то хозяйственной надобности потребовалось на сутки освободить один из общих бараков русской зоны. И население этого барака было на короткое время переведено в карантин. Неожиданно для штрафников-лётчиков к ним в карантинный блок привели пять-шесть десятков молодых советских солдат, попавших в плен на разных фронтах.

Как было не использовать такую возможность!

Иванов, Терентьев, Трофимов и Правдивцев, подружившийся с Вячеславом после «побега трёх», отозвали в сторонку одного из «чужих» солдат:

– Слушай, паренёк, нет ли среди ваших таких ребят, кому надоело здесь, в нерабочем лагере? Не найдёте ли четырёх желающих уйти на этап? Чтобы четырёх наших здесь оставить. Так нужно!

И желающие нашлись. Их быстро проинструктировали:

– Теперь вы больше не пехота, а лётчики, и фамилии ваши: Иванов Вячеслав, Терентьев Василий и так далее. Ваши номера… Годы рождения… Специальности… Запомнили? Не подведёте?

– Запомнили и не подведём. Вы, должно быть, из Братского союза? Счастливо оставаться! Прощайте, товарищи офицеры!

– Нет, это вы теперь – товарищи офицеры, а мы – рядовые пехотинцы.

И в ту же минуту за «сотней чёрных» явился конвой на этап. Их повели на браму, миг – и ворота за ними закрылись. Последним шёл Фомин. Он еле заметно кивнул Славке на прощание. Четвёрка оставшихся взглядами проводила друзей. Что-то их теперь ждёт? Удастся ли опыт? Солдат скорее могут вывести за зону на хозяйственные работы, а местность здешняя уже разведана для побега. Но останется ли незамеченным «перевоплощение»?

В карантине солдат продержали не одни сутки, а несколько. Вячеслав и его друзья осторожно расспрашивали земляков-пехотинцев, приходилось ли им работать за зоной. Сведения были обнадёживающие. Четвёрка держалась среди солдат незаметно. Своё обмундирование они частично сменили, узнать их по внешнему виду было невозможно. У Терентьева по-прежнему сохранялись золотые часы. Ни конвой, ни надзор ничего не заподозрили.

Через три дня солдат вернули в русскую зону. Вместе со всеми пришла сюда и четвёрка перевоплощённых лётчиков. Стали искать связей с БСВ, но знакомых в бараке не оказалось, а выходить из барака было опасно: могли опознать кострыги или стукачи.

На четвёртые сутки жизни в зоне в барак неожиданно среди дня явился унтер и два солдата. Сперва они долго ходили среди солдат, вглядываясь в лица. Терентьев прятался, Вячеслав делал идиотские рожи. Унтер никого не обнаружил и приказал штубендинсту:

– Аппель![50]

Построив военнопленных в бараке, приказали первой шеренге сделать два шага вперёд и повернуться лицом ко второй шеренге. В этом живом коридоре унтер медленно шёл, глядя то на пленных, то на фотографические снимки, которые держал в руке.

– Выходи! – приказ относился к Терентьеву. Вскоре унтер опознал Правдивцева, Иванова и Трофимова. Всех четверых вывели из строя и, ни о чём не спросив, бросили в карцер. Вячеславу и Трофимову это помещение было хорошо знакомо, с выбитым окном и нарой на двоих, где теперь расположились четверо.

Почему выдернули? Может быть, предательство, донос? Строили догадки и с тревогой ждали вызова. Решили, что на допросе нужно держать в тени Вячеслава и Трофимова, чтобы не усугублять их положения. Тихонько репетировали допрос, готовили ответы.

Всё помещение карцера угнетало одним своим видом: приземистое кирпичное строение с коридором, по обе стороны которого идут камеры. Железные двери камер укреплены толстыми решётками и снабжены «волчками» для наблюдения за узником. В камере грязный бетонный пол, на подоконнике – кофейник с ледяной водой, нары у стены, голые, дощатые, ничем не прикрытые. На стене изморозь, решётчатое окно без стекла. Тюрьма в тюрьме! Давящая тишина, жуткая, холодная. На стенах выцарапаны надписи, но в полумраке их не прочтёшь. Видны русские и латинские буквы и узорная вязь восточных письмён.