Я въезжала в Мюроль, когда овернское радио перестало трещать. Эфир заполнила гитара Жан-Жака Гольдмана. Я сдвинула начало приема пациентов, не зная, долго ли жандармы меня продержат, и теперь предстояло как-то убить целый час. Сразу направиться в кабинет или смотаться домой, выпить кофе, проведать Габи, он, наверное, еще валяется в постели? Пока я думала, Мюроль остался позади, и моя машина бодро петляла по виражам вдоль реки. Всего-то пять километров наверх, может, Габи уже включил кофеварку...

Гитара Гольдмана все еще звучала, когда я увидела указатель с надписью «Фруадефон». Передо мной мост, справа источник с красной водой, внизу ферма Амандины.

Ничто не заставит забыть о тебе.

Дверь фермы была открыта.

И, не раздумывая, не пытаясь понять, что это взбрело мне в голову, я остановилась. * * *

Амандина Фонтен ждала меня на пороге. Не заметить мою машину, припаркованную во дворе, было невозможно. Я намеренно не стала скромничать, подкатила, как врач на срочный вызов, затормозила, шурша гравием.

— Что-то случилось, доктор? — спросила Амандина.

Притворялась она или на самом деле забеспокоилась?

— Нет, не волнуйтесь, ничего такого. Я просто позволила себе заглянуть... по-соседски. Я каждый день проезжаю мимо вашего дома. Вот и остановилась, чтобы узнать, как дела.

Амандина смотрела недоверчиво. Я догадывалась, что она мне откажет, если я попрошу разрешения войти в дом. Что ж, моя врачебная сумка давала мне кое-какие права. Не оставив хозяйке выбора, я решительно направилась ко входу, и, к моему удивлению, она посторонилась.

Я как бы между прочим спросила:

— Том сейчас дома?

— Нет, он поехал в бассейн, на велосипеде.

— Вот и хорошо, — оглядывая большую комнату, отозвалась я, не зная, что сказать дальше.

Взгляд пробежал по стопкам неглаженого белья и не­убранным со стола тарелкам. В солнечных лучах, падавших через распахнутое окно, блестели открытые банки с вареньем. На скомканные кухонные полотенца налипла кошачья шерсть. В явно давно нетопленном камине были свалены в кучу книги, газеты и игрушки. Наконец я продолжила:

— Вообще-то я пришла к вам, Амандина.

— Ко мне? Почему?

— Потому что я врач. Я наблюдала за вами на кладбище, вы едва держались на ногах.

Амандина отлепилась от стены и выпрямилась, будто задремавший у Букингемского дворца часовой, которого на этом застукали.

— Это все жара и волнение. Теперь все прошло.

— Вам виднее.

Я поглядела на ранец Тома, валявшийся в углу комнаты, на полуободранные обои — как будто Амандина собралась было их переклеить, а потом передумала, — на стоявшие тут же на полу ящики с землей и какими-то непонятными растениями.

— Доктор, я лечусь сама. Мне казалось, я внятно это объяснила.

И для того, чтобы это стало еще более ясным, она указала взглядом на ящики с травами. Скорее всего, она соединяла лечение травами с гомеопатией. Воспользовавшись тем, что она отвлеклась, я продолжала оглядывать комнату. На стуле были свалены грудой определители горных цветов и грибов. На стенах постеры: пляж с выведенными на песке словами save the planet, дерево в форме сердца, земной шар в виде бомбы — тик-так, тик-так. Тут же приколоты кнопками листки бумаги с переписанными от руки стихами: «Воспарение» Бодлера, «Столько лесов» Превера, «Час свиданья» Верлена, «Txoria txori»...

«Txoria txori»?

Я вздрогнула от неожиданности.

Это самое известное стихотворение на баскском языке, дети в школе учат его наизусть. Эстебан тоже его знал, и песню «Txoria txori» умел играть на гитаре, даже сочинял новые аранжировки. Как этот текст оказался здесь, на стене овернской фермы? Амандина и Том привезли его из Сен-Жан-де-Люз? Почему именно это стихотворение? И на баскском? Ни Том, ни Амандина, наверное, ни слова на нем не знают.

В спину выстрелил голос Амандины:

— Чего вам надо, доктор? Скажу откровенно, что-то в вас меня смущает. Толком не знаю что. Может, то, как вы смотрите на моего сына. Или то, что вы слишком часто торчите около моего дома. В чем дело? Это социальное расследование, да? Вам кажется, что у меня недостаточно чисто? Что я плохо воспитываю ребенка? Вы на меня донесете куда следует?

Я замялась и из осторожности отошла подальше.

— Да нет, что вы, ничего такого... Вы... У вас есть туалет?

Амандина уставилась на меня. Она ни на секунду не поверила, что мне внезапно приспичило, она видела, что я тяну время, чтобы подольше за ней следить... Но как она могла отказать?

— В глубине сада есть яма.

— ???

— Я пошутила. По коридору первая дверь слева.

В туалете пахло сандалом — тлели курительные палочки. К стенам были прикреплены скотчем рисунки Тома, нарисованные в разные годы. Сколько я ни искала, ничего особенного не нашла, самые заурядные рисунки: солнышко, небо, поляны с цветами, зеленые вулканы, разве что на нескольких рисунках я увидела две фигурки побольше и одну маленькую — значит, у То­­ма есть папа. Разумеется, я с самого начала думала, что у Тома и Эстебана мог быть один отец. Но пришлось признать очевидное: для подобного сходства никакого родства не достаточно.

Я вгляделась внимательнее. Да нет, сколько ни разглядывай человечка, состоящего из палки и большой головы, он ничего не расскажет об отце Тома. Но на рисунке была дата: 19/05/2013. Тому было три года. Остальная часть стены была отведена под рисунки к празднику матерей... каждый год, чуть ли не с рождения Тома.

2013, 2014, 2015.

Я остановилась перед рисунком 2016 года, на нем бы­ли изображены две сидящие кошки, справа и слева от букета цветов, и написаны три слова.

Три слова, которые вонзились мне в сердце.

maite zaitut ama

Три баскских слова, которые Эстебан так часто произносил.

Я люблю тебя, мама.

Я как завороженная смотрела на рисунки следующих лет. 2017, 2018, 2019.

Те же надписи.

maite zaitut ama

Том узнал их не в Сен-Жан-де-Люз и не полгода назад, эти слова любви появились на его рисунках, ко­гда ему исполнилось шесть лет, когда он научился писать. Но ведь он всегда жил здесь, в Оверни, родился в клинике в Иссуаре, это указано в его медицинской карте.

Почему Том писал на баскском? Эускара, язык бас­ков, — один из самых сложных и самых закрытых языков мира, ему учат только в Стране Басков, за ее пределами практически никто на нем не говорит. * * *

Я вышла из туалета. На этот раз я сама с трудом держалась на ногах.

— Все в порядке, доктор? — ледяным тоном спросила Амандина.

Она стояла, прислонившись к дымоходу.

Нет, не все... Я знала, что у меня не будет другого случая вернуться на ферму. Если мне суждено узнать правду, то здесь и сейчас.

— Да, все хорошо... Не ожидала, что ваш сын пишет по-баскски.

Амандина и глазом не моргнула.

— Ну и что?

— Я прожила там десять лет. Том говорит на баскском?

— Доктор, по-моему, вас это не касается.

Я не сдавалась. Мне больше нечего было