Каждую весну, когда лес оживал и взрывался красотой, бабуш вела меня на поляну, похожую на ту, где боролись ангелы. Стиснув мою руку, она целеустремленно влекла меня через заросли. Земля на поляне была голой, словно утрамбованной. Не говоря ни слова, она раскладывала на бумаге немудреную снедь. А потом мы уходили. Перед тем как скрыться в зарослях, она каждый раз оглядывалась, потом вздыхала с облегчением, и по дороге домой мы болтали о чем угодно, только не о том, что произошло.

— Ты их часто видел, дедуш? — спросил я, когда в очередной раз речь зашла об ангелах.

— Да уж хватило, чтобы понять, какая это дрянь! И те кликуши, что поклоняются им, да носят жертвы, да трубят об их святости, — все они пляшут под их дудку. Ишь, придумали: святость! Никакой святости там и в помине нет! — Он выплюнул слово «святость», будто оно горчило на вкус.

— Значит, повидал их немало? Это когда нашествие было, да?

— Нет, сюда не докатилось, — быстро ответил дедуш. — Нашествие было за горами, в стране джунглей, где погода для них подходящая: влажная да жаркая. А у нас слишком сухо.

— Так где же ты их видел? — Я старался, чтобы голос звучал подобострастно и восхищенно.

— Вдалеке, — признался он неохотно. — Над ущельем парили, что твои орлы. Только с виду другие. Ну и размером побольше.

— Что, целая стая? Как стервятники?

— Да ну… Один. — Он склонился над тарелкой и сосредоточенно жевал.

— Ну, слава богу! А кроме этого? — Можно было подумать, что я испугался за него.

— Еще мертвого видел, истлевшего. Его звери по кускам растащили. И вонь, скажу тебе, от мертвых меньше, чем от живых!

— Значит, у них кости есть, как у людей? И плоть?

— Конечно! А ты думал, из чего они сделаны? Из сахара и звездного света? Тоже, небось, всяких кликуш наслушался. Или бабуш шепчется с тобой по углам, а? — Он вскинул голову, перемалывая челюстями мясо. Бабуш опустила взгляд.

— Нет, конечно! — Я уткнулся в тарелку, словно застыдившись, но на душе у меня было светло: подумаешь, одного мертвого, а второго в небе, вдалеке! А я — двоих сразу, да еще вблизи! Мне редко удавалось так утереть дедушу нос. Да при этом еще и небитым остаться.

Детишки, мои ровесники, часто убегали из дома к ангелам. Особенно если им жилось горше, чем мне; если старики били их каждый день, а не под настроение, как меня; если их кормили такой дрянью, по сравнению с которой лесные ягоды и коренья казались лакомством. Первые дни после того, как я увидел ангелов, у меня из головы не шли эти дети. Я закрывал глаза и видел, как возвращаюсь на ту поляну по еще свежему следу в траве. И потом, когда примятая поросенком трава давным-давно распрямилась, я мысленно рисовал свой побег при каждом раскате житейского грома, при каждом всплеске болезненной ярости дедуша.

Но не мог же я оставить бабуш с ним наедине!

И с собой ее взять тоже не мог. Она ни за что бы не пошла. Сразу бы всполошилась, только намекни я на что-нибудь в этом духе. Дедуша она ненавидела, наверное, посильнее моего, да только он ее так изжевал, что там уже и бежать было некому.

И все же: что происходит с теми детишками? Никто не знает, хорошо им или плохо. Нет ни свидетелей, ни слухов; даже косточек никто не находил. Может, они попадают в иную, счастливую землю, куда дорогу знают только ангелы?

А может, ангелы пожирают их с потрохами.

Первые утесы нависли над головой, а лес прижался к земле и порос упругим мхом. Под ногами чавкает жижа. Сырой ветерок холодит лицо, и пахнет уже не зеленью, а камнем и водой. На охоте мы редко забредаем в такую глушь.

Когда бабуш заболела, все изменилось. Как ни посмотришь, она все суше и невзрачнее. Не хватало еще, чтобы она из-за моих бед горевала и тратила остатки жизни.

А дедуш, конечно, озлобился пуще прежнего. Я тоже умею худо-бедно готовить, но уж с бабуш не сравнишь; и в доме прибрать могу, да только метлу всегда оставлю на проходе, так что дедуш спотыкается, или половик не уберу из-под дождя. Причина для взбучки всегда найдется. Что ж, пусть лучше на меня орет, чем к ней докапывается: где у нас то, да где это, да как картошку варить, да почему хозяйство запутано, — пока всю душу бедной старушке своим недужным голосом не вымотает, пока не оставит от нее лишь тень на кровати, пока она говорить не разучится по-человечески! До вчерашнего дня мне еще удавалось ее украдкой покормить, когда дедуша поблизости не было, да и то уговаривать приходилось: мол, я без тебя пропаду, а на деда не обращай внимания, поправляйся ради меня, ради своего бедного внука, которого ты вырастила с пеленок. Что угодно, только не оставляй меня одного с этим старым подонком!

Туман струится на фоне лунного диска, выхолаживая меня до костей. Ущелье наполняет ночное беззвучие неумолчным лепетом новорожденной реки.

Тропинка круто лезет на полочку, опоясывающую ущелье. Местами полочка не шире моей ступни. Внизу вода бьет в камень с такой силой, что, кажется, вот-вот стряхнет меня со скалы.

— Ну вот, — шепчу я, задыхаясь, цепляясь ногтями за скользкую стену и стараясь не думать о тяжелом сыре за пазухой, норовящем увлечь меня в несущийся поток. — И где же эти чертовы ангелы? В какой дыре затаились?

Я знаю: впереди ждет широкая площадка, куда мы с бабуш и дедушем забрались однажды летом, когда дедуш еще выпускал ее из дома, а не держал взаперти. Память сохранила долгий, изнурительный и пугающий подъем, однако сейчас я огибаю выступ — и вот она, площадка, на которой, если потесниться, можно устоять втроем, но для ангела уже места не останется. Прижавшись спиной к скале, я перевожу дыхание. Внизу гремят водопады, клубится в воздухе водяная взвесь, оседая капельками на разгоряченной шее. В разгар того лета водопады были не толще стеклистых ниточек среди камней, и дедуш нырял в окаймленную валунами сине-зеленую заводь, над которой летали птицы-рыбаки. Теперь здесь только грохот да ветер, да мокрая чернота, да округлое лезвие луны вспарывает тучи.

— Э-ге-гей, ангелы! — зову я, но мокрый воздух гасит крик. С тем же успехом я мог бы кричать, засунув голову в стог сена. — Спускайтесь, ангелы! Нужна ваша помощь!

Может, они спят? Может, их нету поблизости? Как долго и как громко нужно кричать?

— Это для моей бабушки! Спускайтесь, вылечите ее! Э-ге-гей! Я вам сыра принес!

Ревет поток. Туман забивается в глотку, словно вата. Я, верно, похож на сумасшедшего: ору один, среди ночи.

Наконец я умолкаю, потеряв надежду. Никто меня не слышит. А если и слышит, то не спешит. Очередная вздорная прихоть дедуша: можно подумать, ангелы так и бросятся на подмогу, стоит только позвать. До чего же здесь холодно! Я вымок до нитки. Бабуш, верно, умерла, пока я тут ошивался, вместо того чтобы за ней присматривать. Может, дедуш за тем меня и отослал, чтобы вволю над ней поизмываться. А теперь сидит и злорадствует.

Скрючившись под стеной, я дрожу от холода. И вдруг — нечто взмывает из тумана, хлопая крыльями. Я подпрыгиваю и ударяюсь головой о камень. Вонь бьет в лицо, как пригоршня горячей грязи.