– Мало того, – тут Цейтлин выдержал эффектную паузу, оглядывая аудиторию, – искушению подвергается и Исаак, которому сатана внушает мысли о непокорности. И посему, преодолевая эти дьявольские мысли, Исаак сам умоляет Авраама связать его по рукам и ногам для жертвоприношения.

– Эко ты закрутил, – задумчиво протянул Светлейший, слегка раскачивая тяжелое кресло ногой в такт своим мыслям. Потом усмехнулся, но как-то кривовато: – Что-то сомневаюсь я насчет сатаны. Он, конечно, провокатор первостатейный. Но уж слишком много на сатану сваливают. Жертву-то требует не он, не так ли? – многозначительно вопросил он. И, поколебавшись секунду, перекрестился. На всякий случай.

– А ну-ка, Священное Писание неси мне скорейше, – обратился он к ближайшему лакею и, встретив его вопросительный взгляд, досадливо бросил: – Скажи секретарю Попову, пусть принесет… Книгу Бытия, глава 22… Пускай Елизаветинскую Библию несет, второе издание…

– Вот тут сказано, – открывая огромную Библию 1756 года издания и снимая ногу с кресла, прочел Потёмкин:

«Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе…» И, между прочим, про сатану ни слова!

– А я знаком с другой формулировкой, князь, – с важностью изрек граф Кобенцль, – «Возьми сына, своего единственного, обещанного Мной сына Исаака…» И бросил выразительный взгляд на княгиню Долгорукову. – Естественно, граф, – отозвался Светлейший слегка снисходительно, но учтиво, – переводы-то разные… Ведь перевод славянской Библии, скорее всего, основан на «Септуагинте», а ваша латинская «Вульгата» – это большей частью перевод с древнееврейского…

– Септу… что, дядюшка? – беспомощно прошелестел голос Сашеньки Браницкой.

Увидев широко открытые глаза своей племянницы, князь поспешил пояснить:

– Септуагинта – это перевод собрания книг Ветхого Завета на древнегреческий. Или, как его ещё называют, «перевод семидесяти старцев».

– Погодите, господа, – вступила в разговор неугомонная княгиня Долгорукова, ибо понимала, что отчасти этот диспут ведется для нее. И была права. Отчасти…

– Вот вы оба упомянули «сына единственного», невзирая на перевод, латинский, ли греческий… а разве Исаак – единственный? А как же быть с Измаилом? Он ведь тоже Авраамов сын – его первый сын, от Агари – наложницы, насколько мне известно из Писания!

Оба спорщика одновременно уставились на княгиню. Потёмкин – с удовольствием. Кобенцль – с нескрываемым восхищением. «Глубоко копает княгиня», – подумали оба.

Тут Цейтлин тихонько кашлянул раз-другой, и все устремили на него вопрошающие взоры, так как без причины надворный советник подобные звуки издавать привычки не имел. Ну, разве что только когда бывал простужен.

– Мне бы хотелось пояснить, что «единственный» – на языке оригинала – это слово, которое можно перевести и как «уникальный» и как «возлюбленный» и как «единственный». В данном контексте это слово нужно понимать как уникальный, в том смысле, что лишь Исаак был обещан Аврааму Богом. А Измаил не был. Он был просто рожден рабыней, наложницей…

– Как всё ж таки правильно, что в духовных академиях учат древнееврейский, ибо Ветхий Завет нужно, конечно же, читать на языке оригинала! – произнес Потёмкин задумчиво, – слишком уж много теряется при переводе.

– А разве у магометан тоже Авраам имеется? – наивно спросила Сашенька Браницкая, – они же нехристи…

– Авраам у мусульман зовется Ибрагим, племяша моя, – отозвался Потёмкин, – и мусульмане тоже отмечают память жертвоприношения Авраама, сиречь Ибрагима. Он, Ибрагим, у магометан в великих пророках ходит! Потому и баранов режут в Курбан-байрам исламский. Это они в жертву животину приносят, вместо Измаила! Магометане ведь считают, что это его, а не Исаака, Господь потребовал, потому как он, Измаил, и есть первенец…

Эх, жаль нет с нами моего Касым-муллы, чтобы допросить поподробнее! – Светлейший имел обычай окружать себя представителями разных конфессий, которых он обожал растравлять разными каверзными вопросами, а подчас и подталкивал умышленно к ожесточеннейшим дебатам.

Услышав про Курбан-байрам, Сенька слегка оживился и на время отвлекся от мрачных мыслей. Вспомнил вдруг, как сын дворничихи-татарки тёти Асурат, приехав домой с каникул, с подробностями рассказывал, как дед его резал барана на праздник, по закону, предварительно завалив его на землю головой в сторону Мекки.

– А где она, Мекка? – спросил его тогда Сенька, ужасно пораженный этой подробностью.

– А шайтан его знает, – пожал плечами молодой мусульманин, – но баран большой был, жирный. Всю неделю ели…

– А старцы-то тут при чем, дядюшка? – протянула капризным голосом графиня Александра Васильевна Браницкая, не спуская с любимого дяди влюбленных глаз, – объясните…

Супруга коронного гетмана Польши и одна из любимейших камер-фрейлин императрицы была, увы, девица не шибко образованная. В деревне под Смоленском росла. Да в подмосковной провинции воспитывалась. Но характер Сашенька имела добрый и была весьма деловита и чрезвычайно деятельна. А главное, боготворила своего великого дядю и была предана ему душой и телом… впрочем, как и все племянницы Потёмкина…

Говоря о племянницах Светлейшего, чувствую я, как у читателя назревает непростой вопрос. И, может, не один: «А правда ли что…»

Отвечаю: «Да, да и да… Григорий Александрович, действительно, жил со своими племянницами. Они его обожали. Добровольно. Окружающие относились к этому по-разному, но, в основном, спокойно. Во всяком случае, императрицу это особенно не волновало…»

– Вы сказали, семьдесят старцев каких-то… Что за старцы такие? К чему? – не отставала от дяди Александра Васильевна Браницкая.

Количество старцев явно поразило ее воображение и не давало покоя…

– Семьдесят два, Сашенька… Их было семьдесят два мудреца, которых Птолемей II, царь Египетский, призвал в Александрию для перевода книг Ветхого Завета на греческий. Среди них были и греческие философы, и иудейские толковники… И был среди них пришедший из Иерусалима благочестивый Симеон, мудрец и праведник…

– Праведный Симеон Богоприимец! – раздался звучный мужской голос.

Все обернулись. В проеме дверей Гобеленовой гостиной стоял рослый мужчина с гвардейской выправкой. Это был Гавриил Романович Державин. Тот самый. Он только что закончил репетицию своей написанной в честь взятия Измаила кантаты «Гром победы, раздавайся!» с хором и присоединился к ближнему кругу. Ибо тоже был вхож.

Потёмкин поприветствовал поэта поднятием руки и вдруг повернулся к Сеньке: