– А барсучье сало мы достанем, у меня дед – знатный охотник. Он из Гедиминовичей… Они зубров заваливали в одиночку. А тут барсук…

И она улыбнулась ему необыкновенной, нездешней какой-то улыбкой.

Ей в ответ улыбнулся и Сенька.

Гнусно завыла сирена. Похоже, начинался воздушный налет. В глазах девочки засветилась тревога. Нет, не страх, просто привычная тревога.

– Ну, вот опять, – устало вздохнула она и прислонилась к Сеньке.

Одной рукой он осторожно обнял ее за плечи. Потом поднял голову к небу.

… В раскатах зенитного грома, в отблесках тусклого северного солнца на город многоглавым Горынычем плыла очередная эскадра. Это было, кстати, ужасно красиво. То есть и ужасно, и красиво одновременно… Он сжал свободную руку в кулак и, подняв его к бледному ленинградскому небу, громко прошептал:

– Не дождетесь!

Через несколько месяцев после смерти дочери, когда первая боль немного улеглась, атаман Антон Андреевич Головатый направился в столицу. Императрица попросила приехать. Дел у них было немало: администрация и финансирование войска Черноморского, выделение ему новых земель в Тамани и на Керченском полуострове да логистика дислокации казаков на Кубань. Создавалось новое казачество – Кубанское. И атаман Головатый, один из последних запорожских сечевиков, стоял у его истоков.

Смерть Светлейшего, а потом и любимой дочери Марии – всё это случилось в один год. Мощный был человек атаман, везучий, но как пошел ему седьмой десяток, похоже, фортуна начала от него отворачиваться…

– Чем порадовать тебя, Антон Андреевич? – спросила императрица, когда с делами было закончено.

– Есть у тебя одна картина, матушка, Рембрандта ван Рейна – тихо сказал атаман, – мне бы побачить ее ещё разок…

– У меня Рембрандта много, целая коллекция…

– Мне бы ту, где праотец народов, Авраам…

– А «Жертвоприношение Авраама»! А почему же именно эту? Интересный выбор… Ну, пошли тогда скорее в мой Эрмитаж!

И пока они шли вдвоем по пустынным залам, увешанным бесценными полотнами, атаман вкратце поведал ей об удивительной и долгой дискуссии, случившейся в тот необычный вечер в Гобеленовой гостиной Таврического дворца.

Они долго стояли у полотна, сначала обмениваясь мыслями, а потом молча…

– Это правда, что Рембрандт написал это полотно после смерти своего первенца? – нарушил молчание атаман.

– Правда, – отозвалась императрица и тихо попросила, – спой мне, Антон Андреевич, чего-нибудь ваше, малороссийское, то, что Гриша так любил…

На первые же звуки песни откуда-то из глубины эрмитажных зал, звонко цокая когтями по паркету, не спеша, вышла небольшая собака светлой масти. Усевшись напротив них, она в упор уставилась на атамана тугими маслинами глаз. Потом, медленно отводя свой тяжелый взгляд, подняла элегантно вытянутую морду к лепному потолку и завыла.

– Что с тобой, Земира? – ласково спросила ее императрица и извиняющимся голосом добавила, – не знаю, что это на нее нашло. Да вы пойте, Антон Андреевич, пойте, пожалуйста… она какая-то странная сегодня, ей-богу… Земирушка, ну, хватит уже!

Но Изида, не обращая внимания на уговоры своей венценосной хозяйки, продолжала выть, вернее, подвывать печальной мелодии казацкой песни. Тревожно и тоскливо звучал этот вой, эхом отражаясь в пустынных залах.

И казалось, что вот уже весь Эрмитаж, а может, и весь дворец, наполнил этот надрывающий душу реквием…

Ну, вот, читатель, и настал тот печальный момент, который всегда хочется оттянуть… Вот и пришла пора расставаться с героями. А ох как не хочется, если честно! Только привыкнешь к ним, таким разным: мужественным и мудрым, простодушным и загадочным, недалеким, добрым, злым, а иногда даже и зловещим… Мне кажется, что каждый из них, волею судеб ставший участником той памятной, необыкновенной ночи в Гобеленовой гостиной Таврического дворца, заслуживает целого рассказа, а то и повести… И кто знает, читатель, возможно, рассказы эти и будут написаны… Кто знает, кто знает…

Но эта книга завершена, надо ставить точку… Ничего не поделаешь – увы, роман не может длиться вечно.

Хотя…

Вечно перед моим мысленным взором будет бежать по блокадному темному городу голодный подросток, оглядываясь на надвигающуюся в раскатах зенитного грома и отблесках небесного пламени крылатую смерть. Вечно будут тревожно шуметь заиндевевшие, вековые деревья Таврического сада, по страшным опустевшим аллеям которого бродит, сбившись в стаю, лохматое, клыкастое Зло…

И нездешним, волшебным светом будут сиять огромные окна Дворца в холодном мраке зимней ночи. И всё так же будет идти по заснеженной тропинке огромного роста и необъятной души великолепный князь Тавриды, обнимая за плечи своего верного бородатого мудреца в смешной меховой шапке, неустанно вопрошая и с наслаждением выслушивая ответы…

И лучи скупого ленинградского солнца будут вечно играть на червонном золоте потёмкинского подарка – аллегория, олицетворяющая борьбу слабых мира сего со злом, – спасшего блокадную семью в ту страшную зиму…

И навсегда останутся на земле все другие его подарки: города, дворцы, парки и, конечно же, легенды, столь щедро пожалованные нам всем, невзирая на род и племя, нам, его потомкам…