Мефодия (Герасимова), который испрашивал о возможности устроиться временно в Токио. В разговоре епископ Сергий, как пишет Серышев, осудил архиереев-беженцев, сказав: «Я бы не побежал»{271}.

В Японии отец Иннокентий неожиданно нашел себе друга и помощника в лице настоятеля посольской церкви. В январе 1921 г. отец Петр Булгаков начал хлопоты об отправке Серышева в Америку и даже составил письмо к документам по его аттестации, но хлопоты эти не имели успеха. Тогда же он обращался в посольство и по вопросу о возможности въезда в Японию архиепископа Мефодия, с которым поддерживал связь Серышев. Почему проживший год в Харбине архиерей согласился на предложение Серышева перебраться в Японию, сказать трудно. Очевидно только, что главным инициатором переманивания архиепископа Мефодия в Токио был отец Петр. Подтверждением этому служит его письмо Серышеву от 6 июля 1924 г., в котором Булгаков писал:

«В коллекции писем я нашел письмо ко мне Абрикосова{272} с ответом посла на мой вопрос касательно приезда в Токио преосвященного, теперь высок[опреосвященного] Мефодия. Помните наш проект вызвать его в Японию? Должен Вам признаться, что в этом моем деянии очень виновны Вы, ибо дали мне о преосвященном Мефодии самое наилучшее представление»{273}.

В этом же письме отец Петр поведал своему другу и о другой причине благосклонного отношения к архиепископу Мефодию. По его словам, находясь в Забайкалье в период потрясений 1905–1906 гг., он «имел счастье» быть знакомым с двумя представителями революционного движения – директором Верхнеудинского реального училища И. К. Окунцовым и бывшим членом нечаевской организации «Народная расправа» эсером А. К. Кузнецовым, лично участвовавшим в убийстве студента И. Иванова, обвиненного Нечаевым в предательстве. По этому делу Кузнецов был приговорен к десяти годам крепости, впоследствии замененным каторжными работами и затем поселением в Сибирь.

В 1906 г., во время карательной экспедиции генерала П. К. Ренненкампфа, Окунцов и Кузнецов были арестованы за революционную пропаганду и приговорены к смертной казни. Вскоре после суда ночью в вагон генерала Ренненкампфа явился епископ Читинский Мефодий, который настоял на отмене смертного приговора для четырех преступников, среди которых были Окунцов и Кузнецов{274}.

Об этих своих знакомых протоиерей Петр Булгаков писал:

«И Окунцов, и особенно Кузнецов произвели на меня самое хорошее впечатление. Про Кузнецова я прямо подумал: вот бы нам таких архиереев. <…> И вдруг, уже по приезде во Владивосток, я узнаю потрясающую весть о военно-полевом суде над этими двумя выдающимися деятелями и о смертном приговоре над ними. До слез мне стало жалко обоих: и молодого Окунцова, и престарелого Кузнецова. И вдруг весть об их помиловании, а затем и подробные рассказы о решительном поступке пр[еосвященно]го Мефодия, буквально вырвавшего обоих из объятий смерти»{275}.

Снисходительность, доброта, стремление защитить пострадавших – эти черты характера владыка Мефодий сохранил на всю жизнь. По воспоминаниям знавших его людей, если случалось, что поступали жалобы на кого-либо из священнослужителей или даже низших клириков, он всегда лично разбирал дело и по возможности оправдывал обвиняемого{276}. Но его доброта иногда распространялась и на людей сомнительных, чему примером служит многолетняя отеческая забота архиерея об Иннокентии Серышеве.

Характер архиепископа Мефодия вполне устраивал реформаторов, рассчитывавших не только на его мягкость, но и на влияние на церковные дела. Иным было их отношение к начальнику Японской Миссии, которому и Булгаков, и Серышев доставляли немало хлопот. В свою очередь, архиепископ Сергий крайне нелестно отзывался о настоятеле посольской церкви. В своем письме митрополиту Антонию (Храповицкому) он писал:

«Знаете ли Вы, дорогой владыка, Булгакова? В Посольстве его никто никогда не уважал. Жил он в треугольнике: “дом – посольство – военное училище”. Дома он преподавал единицам русский язык, вязал на машине чулки и сдавал комнаты жильцам, выгоняя 2-е жалованье.

В посольстве он служил с 7 до 8-ми в субботы и с 10 до 11-ти в воскресенье. И венчал “браки”, от коих Миссия отпихивалась.

В военном училище преподавал русский язык офицерам, т. е. готовил знатоков русского языка на случай русско-японской войны.

От скуки проходил школу шоферов, но на экзаменах срезался.

Пастырства он здесь не проявил. Русских не объединил.

Мы с ним люди разных воззрений. Часто и помногу спорили. Но, в конце концов, я нашел секрет ладить с ним. <…> И у нас все шло хорошо. Но нас, видимо, разъединил стиль{277} <…>

Написал о Булгакове подробнее, чем хотел. Но ведь он может появиться и у Вас; хотя, вернее, окажется у “обновленцев”»{278}.

Как показали дальнейшие события, в последнем своем предположении архиепископ Сергий не ошибся. В то же время, касаясь семейной жизни посольского протоиерея, начальник миссии рассказал митрополиту Антонию о его жене, Софье Матвеевне, урожденной Позднеевой, сестре ученого-востоковеда Д. М. Позднеева. По словам архиепископа Сергия, она была ангелом-хранителем мужа. «Из-за ней, – писал он, – все-таки бывали у Булгакова в Рождество Христово и в Пасху. И из-за ней он, несмотря на все свои выходки, все-таки не сломил шею»{279}.

Отец Петр постоянно вмешивался в дела миссии (особенно его привлекала должность заведующего библиотекой, находившейся в ведении епископа), не раз по собственной инициативе отправлял требы в миссийском храме, присваивая себе весь доход. Это повлекло за собой очередной конфликт между ним и архиереем. Кроме того, отец Петр всячески содействовал Серышеву в его попытках устроиться служить в какой-либо миссийской церкви, «не оставляя при этом эсперантской работы».

Епископ Сергий довольно скоро стал относиться к отцу Иннокентию как к «авантюристу, выдававшему себя за священника»{280}, и к тому были веские основания. Перебравшись в Токио, Серышев поселился (по упорному своему настоянию) в сторожке при Токийском соборе, т. е. на территории Русской Православной Миссии, однако одеваться и жить стал по-японски. В церкви почти не бывал. Однажды в японской газете «Дзи-дзи» появилась статья под названием «Не красная ли пропаганда!», в которой описывалось, как какой-то русский в японском кимоно, с распущенными волосами посетил одного из лидеров японских коммунистов, проживавшего на линии Яманотэ{281}. Странный русский был арестован и взят на допрос в полицию. При обыске полицейские заметили в рукаве задержанного эсперантскую листовку с изображением зеленой пятиконечной звезды и решили, что это «красная пропаганда». Вскоре после этого случая отец Иннокентий, по требованию консистории, был выселен из сторожки. Несколько месяцев он смог прожить в одной японской семье, глава которой адвокат Манадзаки был социалистом.

В начале июля 1922 г. Серышев перебрался в Харбин, куда незадолго до него приехала и его семья{282}. Архиепископ Мефодий поначалу поселил их в