же им овладел какой-то дух беспокойства. Был ли то дух цивилизации, шептавший ему об улицах и домах, о борьбе за золото и власть? Или просто-напросто человек в нем взывал к любви, не подозревая, что любовь у него под рутой? – как знать?

Шлюпка скользила вдоль тенистых берегов, потом обогнула мыс и очутилась напротив проливчика на рифе. Но Дик смотрел не туда, – он вперил взгляд на крошечное темное пятнышко на рифе, заметное только для тех глаз, которые искали его. Каждый раз, достигнув этого места, он останавливался и смотрел туда, где гремели валы и кричали чайки.

Несколько лет тому назад это место внушало ему не меньше ужаса, чем любопытства; время притупило чувство ужаса, но любопытство сохранилось, – то любопытство, с которым ребёнок смотрит на убийство животного, хотя бы душа его и возмущалась им. Постояв немного, он снова принялся грести, и шлюпка причалила к берегу.

Что-то случилось на берегу. Песок был весь перерыт и местами окрашен в красное; посредине еще тлели остатки большого костра, а там, где вода плескалась о песок, легли две глубокие борозды, очевидно, проделанные двумя тяжелыми лодками. Тихоокеанский житель сейчас же заключил бы из формы борозд, что сюда причаливали два тяжелых челнока. Так оно и было на самом деле.

Накануне, после полудня, два челнока, пришедшие, вероятно, с того далёкого островка, пятном лежавшего на юго-западе, вошли в лагуну, один в погоне за другим.

Над тем, что произошло здесь, лучше спустить завесу. Леса дрожали от боя барабана из акульей шкуры; всю ночь праздновалась победа, а на заре победители забрали оба челнока и отправились в тот ад, откуда пришли. Если внимательно присмотреться к взморью, вдоль него виднелась глубоко проведенная линия, за которой уже не было следов: это означало, что остальная часть острова по какой-то причине была запретной.

Дик вытащил нос лодки на песок и осмотрелся. Он поднял с песка сломанное копьё: оно оказалось сделанным из твердого дерева и снабженным железным острием. Справа, между кокосовыми пальмами, виднелась какая-то груда. Он подошел, – это была куча внутренностей. Представлялось, будто здесь зарезали дюжину овец, а между тем, овец на острове не было.

Песок на пляже был красноречив. Нога нападавшего и нога бежавшего; колено побежденного, затем отпечаток лба и распростертых рук; пятка человека, который растоптал и расплющил тело врага, пробил в нем дыру, через которую просунул голову и стоял, буквально одевшись своей жертвой, как плащом; голова того, кого волочили но песку, чтобы зарезать, как овцу, – вот о чем говорил песок.

Поскольку он мог говорить, повесть сражения еще была жива, крики и стоны, стук дубин и копий умолкли, но призрак боя все еще стоял над берегом.

Дика охватило трепетное чувство, что он еле-еле избежал опасности. Те, что были здесь, ушли, – да, по куда? В море ли, или вдоль но лагуне?.. Он поднялся на холм и окинул море глазами. Далеко на юго-западе он разобрал темные паруса двух челноков. Было что-то невыразимо печальное в их виде; они казались увядшими листьями, коричневыми мотыльками, унесенными в море, отбросами осени. При мысли же о том, что говорил прибрежный песок, эти поблекшие лохмотья облеклись ужасом в глазах зрителя. Они спешили прочь, свершив свое темное дело, и то, что они казались печальными и ветхими, как сухие листья, лишь делало их еще более ужасными.

Дик никогда еще не видал челноков, но он понял, что это какие-то лодки, в которых находятся люди, и что эти-то люди и оставили следы на леске. В какой степени его подсознательный разум оценивал весь ужас случившегося, – кто скажет о том?

Он взобрался на утес, и сидел теперь, охватив колени руками. Когда бы он ни возвращался на этот конец острова, каждый раз случалось что-нибудь роковое. В последний раз он едва не потерял шлюпку: отлив смыл ее с берега и уже уносил из лагуны в море, когда он вернулся с бананами и, бросившись по пояс в воду, успел ее спасти. В другой раз он чуть не убился, свалившись с дерева. А потом случилось еще, что налетел шквал, вспенив лагуну, и начал швыряться кокосовыми орехами, как мячиками. Тогда он также едва избежал чего-то, – он сам не знал в точности чего. Казалось, будто Провидение говорит ему: «Не приходи сюда».

Он проследил паруса, пока они не исчезли из глаз, потом спустился собирать бананы. Он срезал четыре большие кисти, снес их в два приема в лодку, и отчалил.

Давно уже ему не давало покоя жгучее любопытство, которого он наполовину стыдился. Породил это любопытство страх, и, быть может, в том чувстве, что он дерзко покушается на неведомое, и заключалось обаяние, которому он и уступил, наконец.

Он проплыл, наверное, ярдов сто, когда развернул лодку и направился к рифу. Прошло более пяти лет с того дня, когда он плыл на веслах через лагуну, а Эммелин сидела на корме с венком из цветов в руке. А казалось, будто это было только вчера, до такой степени все осталось тем же. Грохочущий прибой и летящие чайки, слепящий солнечный свет и свежий соленый запах моря. Пальма у входа в лагуну все еще гнулась, глядя в воду, а на выступе коралла, к которому он в последний раз пришвартовал лодку, все еще лежал обрывок веревки, которую он перерезал в спешке, чтобы убежать.

Возможно, что за это время в лагуну и входили суда, но никто не заметил ничего на рифе, который открывался во всех подробностях лишь с макушки холма. С берега можно было только различить маленькую точку, которую легко можно принять за занесенный валами обломок.

Дик привязал лодку и вступил на риф. Дул сильный ветер, и вверху показался альбатрос, черный как черное дерево, с кроваво-красным клювом. Он описал в воздухе круг с свирепым криком, как бы досадуя на появление пришельца, потом отдался воле ветра, отнесшего его поперек лагуны в море.

Дик приблизился к знакомому месту. Вот старый бочонок, покоробленный всесильным солнцем; дерево рассохлось, обручи проржавели и распались, и то, что было внутри, вытекло давным-давно.

Рядом с бочонком лежал скелет, на котором еще болтались редкие лохмотья. Череп скатился на бок, и нижняя челюсть отделилась от черепа: суставы рук и ног еще держались, и ребра были целы. Все это высохло и побелело, и солнце с одинаковым равнодушием смотрело на коралл и на остов того, что некогда было человеком. Ужасного в том ничего не было, но странно оно было и диковинно невыразимо.

Для Дика,