Раймундо Силва уже несколько месяцев не бывал в замке, но сейчас идет туда, решение он принял вот только что и думает, будто именно с этой целью и из дому-то вышел, ибо в противном случае эта мысль не пришла бы ему в голову так естественно, как если бы, скажем, внутренний голос, вселив в него непобедимое отвращение, заставил бы стойко сопротивляться необходимости идти на кухню и чего-то там готовить и таким вот образом провел его и подвел к мысли о замке, ибо опасался, что в ответ на его предложение: Пойдем в замок, прозвучало бы брюзгливое: Чего там делать, а вот на этот вопрос внутренний голос не имел либо ответа, либо желания отвечать. От неистовых порывов ветра дыбом встают волосы, полы макинтоша хлопают, как мокрое белье на веревке. Что за глупость – в такую погоду идти в замок, подниматься на продуваемые со всех сторон башни, рискуя сверзиться с какой-нибудь лестницы без перил, а достоинство тут одно – гарантированно никого там не встретишь, и можно наслаждаться экскурсией без свидетелей, оглядеть город, да, Раймундо Силва желает оглядеть город, хоть и не знает зачем. Просторная эспланада пуста и вся в глубоких лужах, по которым ветер гоняет маленькие волны, и деревья скрипят и трещат от его ударов, прямо циклон какой-то, да будет позволено употребить такое преувеличение в городе, который в тысяча девятьсот сорок первом году пострадал от еще довольно умеренных последствий тайфуна, задевшего его своим хвостом, и до сих пор говорит об этом, жалуясь на причиненный ущерб, как и через сто лет будет жаловаться, что у него сожгли Шиадо[17]. Раймундо Силва подходит к стене, глядит вниз и вдаль на верхние этажи зданий, на щипцы крыш, на мутную от глины реку слева, на триумфальную арку улицы Аугуста, на клетчатый лабиринт улочек, на тот или другой угол какой-то площади, на развалины Кармо и те, что остались после пожара. Он стоит там недолго, и не потому, что ветер слишком уж беспокоит его, но потому, что смутно чувствует – он явился сюда не затем, чтобы созерцать колокольни Аморейрас, довольно и того, что они привиделись в кошмарном сне. Раймундо Силва вошел в замок, в очередной раз удивившись, какой же он маленький, просто игрушка какая-то, вроде Лего или Меккано. Высокие стены гасят основной напор ветра, рассекают его на множество встречных потоков, поглощаемых арками и галереями. Раймундо Силва знает дорогу, он поднимется на стену со стороны Сан-Висенте и оттуда взглянет на расположение. И вот она, вершина Монте-да-Граса, как раз напротив самой высокой башни, а вот спуск к Кампо-де-Санта-Клара, где разбил свой лагерь король Афонсо Энрикес и солдаты его, то есть отцы нашей нации, ибо собственные их отцы, родившись слишком рано, португальцами быть не могли. Вообще-то этот сучок генеалогического древа внимания не заслуживает, но все же убеждает, что можно, не имея никакого значения, даровать жизнь, предоставить место и случай тому, что мы провозгласили важным.

Не там происходила встреча крестоносцев с королем, будет она ниже, на другом берегу эстуария, но Раймундо Силва отыскивает некое впечатление, производимое визуальной ощутимостью, если только в этом выражении есть смысл, нечто такое, чего определить бы не смог, в отличие, скажем, от мавританского воина, заметившего силуэты врагов и блеск их мечей, но надеется, что потаенной дорогой мысли придет к нему во всей своей демонстративной очевидности подробность, которой не хватало этому рассказу, а именно бесспорная причина того, почему после своего категорического отказа крестоносцы ушли прочь. Ветер толкает и пихает Раймундо Силву, заставляет вцепиться в зубец стены, чтобы не потерять равновесие. В какую-то минуту корректор вдруг очень остро ощущает всю нелепость ситуации и как со стороны видит всю театральность, а лучше сказать, кинематографичность своей позы – непромокаемый макинтош реет средневековой мантией, волосы вздыблены, как перья на шлеме, а ветер – это уже не ветер, а поток воздуха, порожденный ветродуем. И вот в тот самый миг, когда обращенная на самого себя насмешка сделала его и опасным, и безобидным, в голове наконец столь же отчетливо, сколь и – опять же – насмешливо сложилось долгожданное понимание этого НЕ, окончательное и неопровержимое оправдание его покушения на историческую правду. Теперь Раймундо Силва знает, почему крестоносцы не помогли португальцам окружить и взять город, и возвращается домой писать Историю Осады Лиссабона.

Сообщает История Осады Лиссабона – та, другая История, – что крестоносцы были немало смущены известием, что король португальский направляется к ним, дабы перечислить выгоды и льготы, с помощью коих желает привлечь к делу испытанных воинов, устремивших помыслы свои на освобождение Святой земли. И еще сообщает История, черпая из предусмотрительного Осбернова источника, поскольку почти весь личный состав, богатый и бедный, именно так, ясно и недвусмысленно, на него ссылается, так вот, сообщает История, что при известии о приближении Афонсо Энрикеса все с ликованием устремились ему навстречу, хотя лучше бы им оставаться на месте в ожидании, не более того, но так уж ведется неизменно и в остальной Европе, что когда приближается король, все порываются сократить ему путь и встречают рукоплесканиями и приветственными кликами. Такое услужливо представленное объяснение приятнейшим образом щекотало бы наше национальное самолюбие, если бы, по счастью, в простодушии своем мы не задумались над тем, что европейцы тех времен – как, впрочем, и этих тоже – едва ли понеслись бы сломя голову – и ее же склонив почтительно – навстречу королю португальскому, и ему, столь недавно воссевшему на троне, не тронуть потаенных душевных струн их, когда приближается он верхом и со свитой таких же, как он, галисийцев, причем они, будь то дворяне или клирики, люди одинаково дюжие и неотесанные. Тем не менее помнить надлежит, что королевская власть в ту пору все же уважалась и почиталась в достаточной степени, чтобы вывести людей на дорогу и заставить их говорить друг другу: Давай-ка глянем на короля, пойдем глянем на короля, а король-то – вот этот обросший бородой, с пропотелым телом человек в грязных латах, и под седлом у него и у его свиты не кровные скакуны, а лошаки какие-то, косматые и беспородные, предназначенные не для фокусов высшей школы, а для смерти в бою, и вот, несмотря на то, что все так убого и неприглядно, народ не желает упустить возможность поглазеть, потому что все же не каждый день короля увидишь.

Итак, король Афонсо Энрикес приближался, и верхушка крестоносного воинства, о которой при всей неполноте источников даны уже были исчерпывающие сведения, встречала его, выстроившись в шеренгу с частью своих латников, а прочие стояли нестройной толпой и ожидали, покуда господа определят их судьбу – да и свою собственную тоже. Короля сопровождали архиепископ Браги дон Жоан Пекулиар, епископ Порто дон Педро Питоэнс, достославные переводчики с латыни, а также еще сколько-то людей, способных составить достойную монаршью свиту, и среди них Фернан Мендес, Фернан Кативо, Гонсало Родригес, Мартин Мониз, Пало Делгадо, Перо Виегас, также называемый Перо Паж, Госелино де Соуза и еще другой Госелино, но Сотеро или Соэйро, Мендо Афонсо де Рейфойос, Мусио де Ламего, Педро Пелажио или Паис да Майа, Жоан Раиньо или Ранья и еще некоторые, не упомянутые, но присутствовавшие. Стороны приступили к переговорам, и после того, как крестоносцы были представлены королю, на что ушло сколько-то времени, поскольку, кроме имени и фамилии, назывались и сеньории, епископ Порто объявил, что его величество намерен держать речь, а сам он исполнит роль точного и верного переводчика, в чем и приносит клятву по законам божеским и человеческим. Меж тем все верховые спешились, король же поднялся на камень, чтобы следить за происходящим с возвышения, и оттуда, кстати, открылся ему поверх крестоносных голов волшебный вид на эстуарий по всей его длине, на огороды и сады, заброшенные после того, как португальцы в два предшествующих дня дочиста разорили их и нанесли плодам земли урон невосполнимый. На высоте стоял замок, и на крепостных стенах виднелись крошечные фигурки, а вниз уходила стена с воротами Алфофы и Ферро, затворенными и запертыми на все засовы, и слышался из-за них беспокойный гул голосов – это мавры, покуда еще находившиеся в безопасности, обсуждали, что же из всего этого выйдет, а дальше виднелась река, заполненная кораблями, и некое скопление на пограничном холме, где реяли на ветру штандарты и значки, прекрасное было зрелище, и кое-где горели костры, неведомо зачем, поскольку и день был теплый, и время готовить еду еще не приспело, а муэдзин выслушал объяснения племянника и принялся опасаться худшего, каковое выражение означает, что нынешнее зло еще более или менее переносимо. Тогда король, возвысив свой звучный голос, произнес: К нам сюда, хоть мы и проживаем в самой заднице мира, доходили самые лестные отзывы о вас, и наслышаны мы, что люди вы сильные и в высшей степени искусно владеете оружием, и мы не сомневаемся, что так оно и есть, достаточно лишь взглянуть на могучее сложение, коим можете вы по праву гордиться, а о высокой одаренности вашей в военном деле можно судить по своду подвигов ваших, свершенных как в мирских делах, так и на стезе веры. И невзирая на многие трудности нашего бытия, проистекающие как от скудости здешней неблагодатной земли, так и от разного рода беспечностей, столь губительных для португальского характера, пребывающего еще в поре становления, то есть в пору не вошедшего, мы стараемся изо всех сил, пусть не всё и не всегда у нас получается, особенно если учесть, какое злосчастье свалилось на нас в лице этих мавров, людей небогатых по сравнению с их соплеменниками из Гранады и Кордовы, и потому лучше бы их выкинуть отсюда раз и навсегда, но вот тут-то как раз и возникает некая загвоздочка, иными словами, проблема, которую я и хотел бы повергнуть на ваше рассмотрение, а состоит она в следующем: Попросту говоря, нам больше всего подошла бы помощь безвозмездная, то есть вы побудете здесь какое-то время, окажете содействие и себя покажете, после чего удовольствуетесь неким символическим вознаграждением и проследуете себе дальше на Святую землю, а уж там за бранные труды ваши получите сторицей, как в отношении материальных, с позволения сказать, благ, благо турки ни в какое сравнение не идут со здешними маврами, так и в смысле сокровищ духовных, в тех краях осыпающих верующего христианина, едва лишь ступит на эту землю, к твоему сведению, дон Педро Питоэнс, я достаточно сведущ в латыни, чтобы понимать, как ты меня переводишь, а вас, господа крестоносцы, хочу успокоить, ибо о символическом вознаграждении я упомянул так, к слову, а хотел я сказать, что во обеспечение грядущего процветания нашей нации нам бы, конечно, хотелось оставить за собой все богатства этого города, ничего уж такого особенного, кстати, собой не представляющие, но ведь недаром говорится – или еще будет говориться – свой своему поневоле брат и бедняк бедняка поймет наверняка, а люди зря не скажут, ну так вот, вы определите, сколько вам причитается за бранные ваши труды, а мы здесь посовещаемся и решим, устраивает ли нас такая цена, и хотя истина требует, чтобы я говорил только за себя, есть у меня основания полагать, что даже если не придем к соглашению с вами, мы и сами сумеем одолеть мавров и взять город, подобно тому как три месяца назад с горстью людей и с помощью осадных лестниц мы овладели Сантареном и, ворвавшись в город, истребили всех его жителей без различия пола и возраста, равно как не разбирая, были они вооружены или нет, так что уцелели те лишь, кто успел убежать, а таких было мало, и отсюда следует со всей очевидностью, что если мы это сделали, то и Лиссабон возьмем, и я говорю вам так не потому, что пренебрегаю вашим содействием, но ради того, чтобы вы не считали, будто у нас совсем уж недостанет сил и мужества, и это я еще не назвал иные, наивесомейшие резоны считать, что справимся сами, ибо мы, португальцы, рассчитываем на помощь Господа нашего Иисуса Христа, замолчи, Афонсо.