Весной Оля хитра. Она строит планы в венке, хитро расчерчивает перспективы и вся собой цветущий генштаб. Я весной грущу над упущенными возможностями. Весной Оля брезгливо тыкает меня палкой, пробуждая к жизни. «Брось меня…» – шепчу из-под груды одеял.

Летом сестричка хищна и проворна. Именно летом с Олей случаются романтика, луг и фотограф. Или еще какой случай с выпивающим экстравертом.

Летом Оля звонит мне редко. Говорит жарким голосом «аллоу», фоном – прибой и сладкие шорохи. Фотограф шебуршится у нее в загорелом кулачке. Мигай, мигай, звезда ночная.

А я летом невесело переживаю по поводам, подброшенным самой жизнью.

Осенью Олечка моя удовлетворенно кается за лето и копит силы на зиму. Пытается воспитывать моих детей и детей моих детей. В прошлом году это был французский язык такой силы, что и меня задело на излете: накрыло в блиндаже во время всестороннего печального чесания со вздохами. Же пансе ке боку де шез сюр ле карактер эфемер де ля ви.

Еще осенью мы шумно празднуем наши дни рождения, которые я справедливо считаю выставкой трофеев. Показываем друг другу набитые чучела «отношений, достижений и выводов». Ее трофеи гораздо разнообразнее моих. Что понятно. Я – квалифицированный и все понимающий жертвенный агнец, а она – звенящий лук Артемиды в руках умелого Эрота. Поэтому в ответ на пышные демонстрации Оли робко протягиваю на обозрение новый тощенький альбом марок.

Потом сидим у окна.

Вчера вечером валялись с сестрой в клубных лондонских креслах и хвастались друг перед другом всякими несчастьями.

Конечно, у Ольги есть передо мной очевидное преимущество. Она родилась 29 декабря. Люди в возрасте дожития меня поймут. Они знают, что это значит – пытаться при прежнем режиме рассчитывать на нормальное празднование дня рождения накануне Нового года. Каково это было: ожидать выдачи нормированной банки глобусовского горошка, чтобы перед одноклассниками понтануться. А сыр? А шпроты? А мандарины? И все это рядом, все это пахнет, все это в шаговой покражной доступности лежит на балконе в бумажных свертках, чуть запорошенное, рядом с санками и лыжной палкой.

И все это, гля, бережется для более семейного и счастливого праздника, по сравнению с которым твой день рождения – какая-то невнятная и досадная помеха. То есть люди поднакапливают деликатесную составляющую для боя курантов, для всеобщего торжественного обновления, для радостных криков и праздничных слез. Родители готовы вспоминать свои студенческие годы с лысым дядей Геной, специально прилетающим из Кургана, салатницы ждут, селедочницы изнывают, шампанское в сугробе, три палки колбасы под кроватью. Куплена новая комбинация. Все на остром нерве. Война рецептов.

А здесь, оказывается, еще бродит меж стульев тоскливое существо с намерениями отпраздновать свое сепаратное мероприятие, зазвать одноклассников и под Джо Дассена устроить оргию с пепси-колой… Симпатии такая дочь не вызывает, правда? Она выбивается из праздничного ритуального шествия. Чужая, так получается, девочка.

Нынешнее поколение меня не поймет и в этом конкретном случае, и в прочих моментах, формировавших психологию моих ровесников.

Недавно сидел в кабинете управляющего представительством английского банка по Восточной Европе. Мы с ним абсолютно разные люди, хоть оба родом из СССР. Одно чувство, одно серьезное переживание паролем соединяет нас через огромный стол, материки и океаны. Я знаю, что он знает, что я знаю, каково это – быть поднятым за колготки над дощатым в масляной краске полом пьяным Дедом Морозом на утреннике. Такое ощущение не забыть даже в Китоне (Валера, привет!). Как колготки врезаются, а сердце некоторым образом замирает от гордости.

Общего, фундаментального в людях моего поколения гораздо больше, чем различий. Так мне кажется. В Лондоне вообще приятно обманывать самого себя. Тут этим каждый пятый занят.

Сегодня годовщина моей первой свадьбы! Только сейчас напомнили!

Отличная была свадьба! Через девять дней после нее сын родился.

Все, все участники свадебного торжества были по-своему прекрасны. Наибольшим вниманием со стороны посторонних свидетелей нарождающейся семейной гармонии пользовалась, конечно, молодая жена. При общей хрупкости и росте в 155 сантиметров она самоотверженно несла от ЗАГСА к Вечному огню, от Вечного огня к ресторану, от ресторана на брачное ложе бушующего в животе наследника весом (как выяснилось чуть позже) в 4,7 кг. Еще и танцевала разные энергичные танцы, давая понять своим подругам, что ни о чем, в принципе, не жалеет.

Я, само собой, олицетворял поверженный порок и смущенное сластолюбие. Плюшевая тетя из органов регистрации смотрела на меня поверх своего бюста с искренним недоверием.

Родственники невесты, все сплошь украинские военнослужащие разной степени интендантской зависимости, возбуждали во мне противоречивые чувства, от которых я и сейчас не вполне оправился. Друг Бугримов подарил мне надувную лодку. Которую через три часа полноценного застолья стал надрывно надувать. Так я его и запомнил – спящего в углу, с крепко зажатым во рту ниппелем, укрытого невздутым подарком.

Из моих родственников на обряде присутствовал только дядя Лева. Он как раз (ненадолго) вышел из тюрьмы, и податься ему было совершенно некуда. Так что он оказался очень к месту, всем понравился, как-то исправил общее впечатление от жениха.

В общем, было очень весело, и милиция приехала вовремя.

На лодке плаваю иногда.

Объяснил сегодня по телефону Александре Джоновне, что ее появление на свет (как и воспоследовавшее за Александрой Джоновной рождение малютки Вавилония Джоновича) объясняется не только моим поражающим всех потенциалом и красотой их мамы.

Копирка. Именно использование копирки мамой моих героев заставило меня броситься с рыком на нее для скорой и справедливой женитьбы. Копиркой будущая мама натирала волосы для получения диавольского оттенка прически. Как я мог устоять?

Нынешним, говорю, не объяснить. Копирка и надувной матрас – с таким багажом мы начали совместную жизнь с мамой моих первых Джоновичей. У меня еще были замшевые ботинки. А у мамы Джоновичей – редкая красота. И красота, и ботинки уцелели, кстати. Что утверждает меня в мысли: сохраняется у людей самое ценное.

Надувной матрас уцелеть не мог. Мне приходилось надувать его всякий раз, когда это было надо. А по молодости мне это было надо часто. Не мог уцелеть матрас. Зато поражающий всех румянец на моем постаревшем, но выразительном лице – это эхо тех регулярных надуваний. О которых я иногда скучаю.

Если бы проводились чемпионаты по надуванию матрасов из прорезиненного брезента, я и сейчас занял бы на них пятое-шестое место в личном зачете. На одной ностальгии, на силе духа.

Приехала в гости первая настоящая жена. С развода – четверть века. Дата почтенная.