Тут Глаша, уловив минутное замешательство, схватила Ольгу за рукав и горячо зашептала:

– Пожалуйста, миленькая, соглашайтесь, очень прошу! Я ведь, как гимназию в городе закончила, так и сижу дома, без новостей, даже писем от подруг не получаю. По человеку как по хлебу изголодалась!

– Хорошо-хорошо, – Ольга улыбнулась, набросила кацавейку и взяла свой узелок. – Мы ведь расстаёмся ненадолго, да? Завтра увидимся.

Катерина увела Герасима молча.

Когда входная дверь хлопнула в очередной раз, подал голос Алька.

– Ты, батя, как хочешь, а я до завтра из этого дома – ни ногой!

Оксана одобрительно засмеялась, а молчаливо стоявшие мальчишки зашептались, преданно посмотрели на Альку и осторожно пододвинулись к нему.

На село опустилась ночь. В хате Петра и Оксаны Нечипоренко умытые и накормленные мальчишки улеглись на печке и с замиранием сердца слушали залихватские рассказы юного Аренского. Заснула в люльке разомлевшая от материнского молока Мотря. Сморил сон и труженицу-Любаву, спящую на большом – из материнского приданого – кованом сундуке. Хозяйка дома что-то штопала, сидя под иконой.

Василий и Пётр вполголоса беседовали за столом; изредка, в запале, они повышали голос и тут же вспоминали о спящих детях, опять шептали, – темы для разговоров были бесконечными. Два мужика, два кормильца, разными путями добывающие свой хлеб, но одинаково работящие и надежные.

Не спала и Катерина, двадцатитрехлетняя вдова, прожившая в замужестве всего один месяц. Муж её погиб на войне. Мать давно умерла. Отец вместе со свекром оказался в числе тех пятерых, кого расстреляла атаманша Полина в назидание другим. Умерла в одночасье свекровь – она так и не пришла в себя после страшной кончины мужа, с которым прожила в любви и согласии тридцать лет.

Осталась Катерина одна-одинешенька, не замкнувшаяся в своем горе, но запрятавшая его глубоко на дне души. И жила, как песню пела. Только грустную, до слёз. Всякое дело в руках спорилось; хату свою скребла, мыла-белила, – то ли по привычке, то ли от дурных мыслей спасалась.

Всё равно настигали её эти мысли. Просыпалась она среди ночи, в поту, пугаясь собственных криков; рыдала так, что дворовая собака Найда испуганно выла, как по покойнику. "Жизнь моя кончилась, – говорила себе Катерина, нет рядом родной души, нет впереди света, – всё пусто!"

Говорить-то говорила, но молодое здоровое тело не хотело принимать такую участь: несмотря ни на что, в нём теплилась надежда…

Катерина одной из первых увидела въезжающих в Смоленку незнакомцев, среди которых колоритная фигура Герасима не могла не привлечь женского внимания. Она вдруг поймала себя на том, что лихорадочно ищет полушубок, хотя он и висел на привычном месте. Зачем? Разве она такая любопытная, что должна интересоваться каждым посторонним? Но ноги упорно несли её к двери. В конце концов, она успокоила себя тем, что хочет просто узнать, что это за люди?

Из хаты к своему дружку Степке Рубайло выскочил сын Нечипоренко Гришаня, – в их двор приехали гости, – и поспешила следом, даже не успев придумать причину посещения. Впрочем, её никто и не спрашивал. Селяне не верили ушам: к ним в Смоленку и в мирное время не приезжали артисты, а тут – не откуда-нибудь, из цирка! Так он – артист цирка? Значит, просто мужик: не белый, не красный, не зелёный.

Она внешне спокойно и уверенно шла к хате Нечипоренко, а внутри неё сражались две Катерины.

– Опомнись, – кричала одна, – они переночуют и уедут, а тебе на всю жизнь – слава!

– Пусть болтают! – упрямилась другая. – Может, это – моя судьба?

– Какая судьба? Война? Потерпи, вот вернутся мужики, найдёшь себе хорошего человека…

– Мой – не вернётся, а других всё равно на всех не хватит.

– Что он о тебе подумает?

– Если умный, если – мой, ничего плохого не подумает!

А потом отступать уже было поздно. Вдвоём с Герасимом они истопили баню, в которую вошла и Катерина, прикрыв свою наготу, как легендарная Юдифь, длинными вьющимися волосами… Теперь же, распаренные, разомлевшие, сидели они за столом в сверкающей чистотой горнице и пили чай, говорили о чём-то незначительном и не сводили друг с друга глаз, – всё ещё не верили нежданному счастью.

В этот вечер впервые в жизни побывала в бане Ольга. После ванн, бассейнов, а в походных условиях – ковшиков и тазиков, русская баня произвела на княжну огромное впечатление. Дядюшка Николя, сам любя и славя русскую парную, считал это удовольствие слишком грубым для юной аристократки.

В первый момент она задохнулась от пара, издающего ошеломляющий березовый дух и тысячами мелких иголок покалывающего кожу; не то, чтобы испугалась, но засомневалась в своей способности так же легко, как Глафира, сидеть на полке. Девушка подметила её нерешительность и улыбнулась.

– Пардон, мадемуазель, антр ну, между нами, вы впервые в бане?

– Впервые, – пожаловалась Ольга, – вы уж, ма шер ами 5, возьмите меня в ученицы.

– Это можно, – развеселилась Глаша. – Как насчет березового веничка, не забоитесь?

– А что им надо делать?

– Бить ученика.

Ольга дурачилась: она знала, что веником хлещутся, но оказалось, что это – целая наука. В то время как Глафира исхлестала её сильной, уверенной рукой селянки, что казалось неожиданным в этом хрупком на вид существе, Ольга никак не могла набрать нужную силу удара, так что даже Глаша на неё прикрикнула:

– Сильнее! Сильнее!

В конце концов, княжна так утомилась, что в предбаннике без сил упала на скамью.

– Не выпить ли нам на брудершафт холодного кваску? – предложила выскочившая за ней на минутку неутомимая Глаша.

– Видите ли, у меня – частые ангины, мне нельзя холодный, – начала было Ольга и вздрогнула от Глашиного хохота.

– Какие ангины? Было бы сердце здоровое, изгоним мы ваши ангины веничком. Веничком!

Ольга выстирала свои оба платья и теперь сидела за самоваром в белой офицерской рубахе из нательного белья Альфреда фон Раушенберга, найденного ею в многочисленных комодах брошенного дома. Эти рубахи частенько выручали её, закрывая ниже колен и выполняя роль то домашнего платья, то ночной сорочки.

Отец Глафиры ушел спать в предбанник, чтобы не "засоромыты дивчаток", а дивчатки, попив чаю, улеглись вдвоем на широкой перине и говорили, говорили. Ольга уже и забыла, когда она в последний раз спала на таких белоснежных, туго накрахмаленных простынях. Правда, дома на её постели простыни были легкие, тонкие, из дорогого полотна, но и эти, льняные, манили ко сну ничуть не меньше. Глаша всё никак не могла наговориться, а Ольга из последних сил крепилась, чтобы тут же не упасть в благодатный, упоительный, сладкий сон.

– Как я тебе завидую, – тихо шептала Глаша, будто здесь, в ночи, кто-то ещё мог услышать её откровения. – Интересная жизнь, новые впечатления, среди мужчин. А здесь? Парней на войну позабирали, кого в белые, кого – в красные; молодые девки вековухами остаются. Что уж говорить о вдовах, те, по сравнению с нами, и вовсе старухами кажутся. Катерина, видела, какая пава? Уже четыре года одна. Да и на меня, ледащую, кто позарится? Бабы судачат, не больная ли я? Веришь ли, чего только ни ем, никакого толку!