– Ты да я, как же еще. – Я тащил ее туда, где среди поросших малиновым мхом парапетов блестела река. – А точнее, один только я. Конкурентов мне не нужно. Читала сегодняшнюю газету, отдел убийств? Да я и забыл, что ты не научилась читать! А ну-ка, стой спокойно. Я был в столице и вот, гляди, привез замечательную куклу. Собственно, для себя, но поскольку у тебя скоро день рождения – держи! А вот и ножницы!

Я расстегнул жилетный карман, неловко, пальцами одной руки, боясь ее упустить.

– Отрежь ей волосы, если хочешь. Ты ведь хочешь этого? Ты всегда так делаешь?

Не прикоснувшись ни к ножницам, ни к кукле, она взглянула на меня с невыразимым презрением, выкрутила руку и шагнула на парапет набережной. Бросила костыль, и сделала еще шаг – точнее, полшага, потому что ступила в воздух. На миг она показалась мне ангелом, уродливым, горбатым ангелом, чей горб вот-вот расправится в два огромных крыла, уносящих ее от семьи, от себя самой, от меня, от всего, что она могла бы сделать еще, но не сделала. И в этот миг, глядя на ее легкую, искривленную фигурку, я вдруг понял, насколько она была смелее и честнее меня. А в соборе шла погребальная месса, отпевали красивую девушку, чьего имени я даже не помню.

Она бы никогда не стала такой, как та, и потому убила. А я никогда не мог бы обладать такой, как та, потому и находил их – красивых, стройных, любимых и влюбленных… Везде находил – на улице, в кафе, в кругу друзей. А газеты с некрологами складывал в папку. Это заменяло мне свидетельства о браке. Забыл сказать, у меня тоже горб. Я родился таким же, как моя племянница. Вся разница между нами в том, что мои куклы были живыми. Я после последнего дела (уж очень она вырывалась, и боюсь, что могли быть свидетели) решил последовать примеру племянницы и перейти на кукол. Удовольствие примерно то же, нужно только приложить немного фантазии. А малышка – уж очень та девушка была красива – не устояла перед искушением и решила взяться за живых. Так уж совпало. А я струсил, не шагнул вслед за ней в воздух, и вот почему вы сейчас читаете все это, пока я сижу в камере в ожидании приговора. Меня обвиняют в том, что я убил свою племянницу, а вот об остальном пока могут только догадываться. Но я свидетельствую: ее никто не толкал, она прыгнула в реку сама, и в этот миг из ее ужасного горба выросли сверкающие крылья, которые видел только я. Ее крошечный костыль и подаренную мной куклу причислили к вещественным доказательствам. Как вы полагаете, мне их отдадут после завершения дела? В конце концов, мы собирались пожениться, а я свои обещания всегда сдерживал. Ведь я убил первенца своей сестры, освободив ей дорогу. Кому «ей», сам тогда не знал, но она как будто звала меня из ниоткуда, из своего и моего отчаяния. Ведь я убивал и других, красивых, улыбчивых, юных, чтобы освободить ей место уже не в колыбели, а в моем сердце, которое могло полюбить кого-то – не ее. Ведь я ждал только ее, и она поняла это, потому сама убила ту, которая могла ее опередить. И продолжала бы убивать соперниц год за годом, чтобы вырасти, наконец, и дождаться меня. Истории многих преступлений часто бывают историями большой любви. И сейчас меня страшит не казнь и не пожизненное заключение, нет. Мне страшно думать, что я никогда больше не услышу резкий стук ее маленького костыля и не коснусь ее длинных, вьющихся волос, ангельским плащом покрывающих безобразный горб.

В городе считали, что Маничино – итальянец. Во всяком случае, он прибыл из Милана еще в незапамятные времена. Его, вместе со своей многочисленной семьей, привез в общем вагоне Гаэтано, очень представительный блондин-кондитер. Гаэтано открыл кафе-кондитерскую на главной торговой площади города и сразу начал преуспевать. Здесь можно было заказать торт к празднику, купить удивительные конфеты и помадки, а также сесть за столик и попробовать свежую выпечку, запивая ее кофе или коньяком. Гаэтано вместе со старшим сыном день-деньской колдовал на кухне. За прилавком стояла его хорошенькая, затянутая в корсет дочка, за кассой сидела жена. Младшие дети разносили заказы по домам и подавали кофе на столики. И только Маничино ничего, совершенно ничего не делал.

Дни напролет он сидел в кафе, за маленьким столиком возле самого окна, и через цельное огромное стекло рассматривал прохожих. Перед ним в хрустальной вазочке всегда лежало несколько свежих пирожных, но Маничино ни разу не откусил ни кусочка. В руке он держал рюмку с коньяком и даже подносил ее к губам, но не пил ни капли. Одет он был прекрасно – голубой суконный костюм с иголочки, крахмальная рубашка, шелковый галстук, сверкающие узкие ботинки. И такими же новенькими, будто с журнальной картинки, были его светлые, слегка подвитые волосы, и голубые, юношески ясные глаза. Маничино всегда улыбался, почти неуловимо, очень легко, необыкновенно нежно, как будто знал, что все на него смотрят.

Всем запомнился день открытия кафе-кондитерской, когда у витрин собрался народ, еще не решаясь зайти вовнутрь. В первых рядах стояли легонькие девчонки в кисейных платьицах, за ними застыли дородные, пахнущие рассолом крестьянки, приехавшие на воскресную ярмарку, а также молоденькие няньки с детьми, о которых они почти забыли, так жадно рассматривали Маничино. А он встречал их ясным взглядом голубых глаз и чуть приподнимал им навстречу рюмку коньяка. «Это, наверное, брат хозяина», – сказала какая-то смышленая нянька, давно уже отпустившая ручку своего подопечного, который мигом затерялся в толпе. Ее подруга высказала мнение, что этот красавец, скорее, похож на хозяйку. Их отделяло от Маничино стекло, и они, ничуть не стесняясь, обсуждали его внешность, костюм, строили ему глазки и удивлялись, что он не прикасается к восхитительным пирожным. В кафе вошли первые посетители – нарядная дама в большой шляпе и с крохотной девочкой, горничная в кружевном переднике, посланная за конфетами, двое мужчин в котелках. Мало-помалу все столики в кондитерской были заняты. Здесь сошлись люди, давно знакомые между собой, цвет городского общества. Они непринужденно разговаривали, приветствуя друг друга, пересмеивались, но время от времени голоса утихали, и на Маничино устремлялись косые взгляды. Он все еще не сказал ни слова, не повернул ни в чью сторону головы, ни отпил ни капли коньяку, не надкусил ни одного пирожного. Из кухни появился довольный Гаэтано – он вышел поприветствовать самого городского главу. И только когда тот попросил представить ему Маничино, обнаружилась удивительная истина.

В первые минуты все были в шоке – как можно так ошибиться! Мужчины наперебой принялись отпускать шуточки в адрес Маничино. Больше всего их заинтересовало, какой механизм приводит куклу в движение. Что это – пружина, как в часах, или, может быть, какой-то хитрый балансир? Как заводится Маничино и как его остановить? Гаэтано улыбался и уклончиво отвечал, что это секрет. Дамы были уязвлены – любой рекламе есть предел, нельзя ведь ставить живых людей на одну доску с этим… Если бы столик Маничино отделяла от остальных какая-нибудь перегородка или хотя бы горшок с цветами, а то ведь он сидит среди людей, как равный! Зато дети были в восторге и украдкой подбирались к Маничино поближе, вглядываясь в его нежное лицо, пытаясь встретить его взгляд, поймать улыбку… И почти все они остались при убеждении, что Маничино живой. Иначе зачем ему на тарелку положили самые настоящие пирожные?! И он, как будто благодаря их за участие, чуть наклонял голову всегда одинаковым, но таким изящным движением!