Я смотрю сквозь парады и похороны, крытые патио и гостиные, палубы пароходов, бильярдные и кладбища, морги и спальни, я слышу шелест страниц – тот же шелест, к которому совсем неподалеку от Праги, в деревне, прислушивается женщина, растапливающая на кухне кафельную печку. Женщина, к которой на полчаса зайдет Ральф, и темнота спальни задрожит от слез, которые не облегчают, и слов, которые не способны никого утешить. А потом он снова услышит шелест страниц, тот же, что слышу и я при свете лампы и при свете неба, при свете, который, я знаю, угаснет прежде, чем я закрою, наконец, книгу.

Один день казнили, и улицы пахли парной кровью, голубой кровью, черневшей к вечеру. Старухи мочили в ней серые холщовые платки, чтобы потом исцелять чахотку у грудных младенцев.

Второй день возили, и мостовые прогибались под тяжестью мокрых телег, груженных нежными руками со следами от сорванных колец, слипшимися кружевами и париками – с головами или без.

Третий день украшали улицы и расклеивали афиши.

На четвертый день начался маскарад.

Господин де К. и первый, и второй, и третий день сидел у себя в комнате и ждал, когда за ним придут. На четвертый день он открыл окно, увидел женщин и детей, наряженных в награбленное тряпье, услышал музыку и изумленно посмотрел на небо. Он не мог поверить, что его оставили в покое. Но солнечный кошмар продолжался. Прямо напротив его окна, на фонарной цепи, медленно вращался повешенный с очень знакомым лицом.

Господин де К. выбрал свой лучший камзол, выправил тонкие кружевные манжеты, натянул нежные шелковые чулки. Он нарочно не желал рядиться в тряпье своего бежавшего слуги и долго прихорашивался перед зеркалом, будто готовясь к выходу короля.

Улица была полна народа. На него не обращали внимания. На любом прохожем красовались предметы роскоши. Одна дебелая девица напялила на свои красные ручищи коровницы кружевные перчатки и теперь несла руки немного впереди себя, опасаясь ими пошевелить, чтобы дорогая вещь не лопнула. Это были перчатки младшей дочери старого господина де Д., обезглавленного со всей семьей в первый же день. Они еще пахли старинной полированной мебелью семьи де Д., пылью с редких книг и немножко – клубничным соком на мизинчике. Другая, видимо, хватала, что под руку подвернется, и наконец стала похожа на тачку старьевщика, тем более что туалеты пожилой мадам де М. никогда не отличались особенным изяществом. Господина де К. то и дело мутило от запаха дорогих духов, мешавшихся со зловонием не переваренного лука и винной отрыжки. Внезапно впереди мелькнула спина его лучшего друга, господина де О. Тот пробирался сквозь толпу к дверям переполненного кабака. Сердце господина де К. неловко и сильно повернулось в груди. Он рванулся следом.

– Рене!

Спина медленно повернулась. На господина де К. глядела круглая красная рожа, налитая вином и желанием разрушать.

– А, тонконогий! – радостно взревел он. Толпа замедлила свое вихревое движение. Тысячи глаз устремились на господина де К. Только теперь всем стало заметно, как разительно отличается он, худой, постаревший, узколицый, от них – победителей.

– Бей! – без особой злобы сказал кто-то рядом.

Несколько рук нерешительно потянулось к нему. Но опасности уже не было. Попадись он в день первый или даже в третий, никто бы не помедлил растерзать его. Но теперь настал праздник, все были сыты кровью, всем хотелось вина. Его не тронули.

Господин де К. снова двинулся в путь. Он шел знакомыми улицами, не узнавая их. Проходил под окнами своих друзей, и его высокие красные каблуки скользили на битом стекле, усыпавшем мостовую. Подобрал шелковую розовую куклу маленькой де Б., попытался собрать затоптанные ноты под балконом монсеньора Д., у которого он исповедывался. Глянул на титул. Это был Моцарт. Тот нежный, мотыльковый, пахнущий пудрой Моцарт, которого умел вызывать с этих желтых листов монсеньор Д. Но господин де К. вспомнил почему-то не монсеньора Д. и не Моцарта, а ту пьяную рожу над камзолом господина де О. В голове у него было пусто, как в разоренном доме, а на месте сердца словно хрустело битое стекло.

Так он пробродил до вечера и оказался на Гревской площади, в страшном месте, где в считанные дни погибли тысячи аристократов. Сейчас она была безлюдна, как театр после представления. Только несколько облезлых худых собак старательно вылизывали испачканные засохшей кровью камни мостовой. На стене одного из домов было написано мелом «МАСКАРАД» и нарисована стрелка-указатель, направленная в сторону площади Сент-Оноре.

Господин де К. доверился стрелке. Он чувствовал себя безвольной тенью, сопровождающей какого-то незнакомого человека. Он чернел и удлинялся от желтого света уцелевших фонарей, он терялся в огромной тени пустых домов, он искажался, преломляясь на битых стеклах. Он был пуст, черен и слеп, как тень.

Впереди раздавалась развеселая дикарская музыка, истерически хохотала скрипка. На мертвых фасадах особняков мерцали отблески огней. Становилось все светлее, в лицо ему пахнуло гарью и смрадом дымящихся жаровен. Господин де К. вышел на площадь.

В центре ее возвышались подмостки из свежего необструганного дерева, еще влажного – точная копия эшафота на Гревской площади. На подмостках стояли нарядные дамы и изящные кавалеры. Стояла, опершись на трость, маркиза де Л., господин де О. невозмутимо нюхал табак из табакерки господина де У. Мадам де В., чья прелестная головка была убрана светлыми тяжелыми розами, как у новобрачной, зябко поводила обнаженными плечами, отрешенно и задумчиво глядя на танцующую толпу. Все улыбались друг другу. Никого не смущала близость убийц. Господин де К. не увидел ни одного испуганного или заплаканного лица. Мадам де В. приложила руку к глазам, загородившись от света, вгляделась в него и закричала:

– Жиль, ах, Жиль, где ж ты был, бродяга! Пришлось играть без тебя!

Ему замахали шляпами и перчатками, его звали, ему улыбались знакомые счастливые лица, к нему тянулись тонкие холеные руки… Господин де К. сделал шаг, другой… Толпа веселилась, его безропотно пропускали вперед и даже не сердились, когда он толкал кого-нибудь. Он споткнулся и едва не покалечил маленькую девушку с милым детским лицом, но она лишь ласково взяла его за рукав и заглянула ему в глаза. Девушка была отдаленно похожа на его невесту, госпожу де Л.

– Я люблю актеров… – лепетала она, ластясь и пьяно улыбаясь. – Потанцуем? Ты же все равно опоздал.

Господин де К. оттолкнул ее и, завороженно, неотступно глядя на подмостки, пошел вперед. С каждым шагом он яснее различал фальшивые локоны, испитые, замазанные грошовым гримом лица, бледные от цинковых белил, жеваные кружева, дряблые женские шеи. У мадам де В. из слишком просторного корсажа выглядывала грудь, цветом и формой напоминающая дохлого котенка. Актеры тоже смотрели на него с все возрастающим изумлением.

– Да это не он… – протянула старуха, наряженная мадам де В.

Потрясение было слишком велико. Господин де К. еще не успел превратиться в тень настолько, чтобы не чувствовать боли. Но и плакать он больше не мог. Маскарад жарко дышал ему в глаза, веселье горячило кровь, как вино, странные, привлекательные своей нереальностью девушки звали его, гладили по голове, утешали, не спрашивая о причине горя. Но все это лишь мешало ему стать тенью. Тень не чувствует ни страха, ни любви, не дрожит от боли и тоски. Тень всегда остается жива. Она переживает своего хозяина.