дочерью! Я и не подозревала, что меня могут обуять такие странные чувства: неожиданная, вроде бы беспричинная, неуместная ревность к чужому ребенку и жгучая обида за дочерей собственных.

— Клеманс, — повторила я задыхаясь. — Вот как. И что… вы теперь уже твердо уверены, что это — именно ваша дочь?

Однако никакая моя язвительность не могла стереть этого дурацкого, на мой взгляд, мечтательного и нежного выражения с красивого лица Клавьера.

— Намекаете на прошлое моей Терезы, мадам? Да, оно не было безупречным. Но в том, что Клеманс — моя дочь, я уверен абсолютно.

Он добавил многозначительно:

— По природе я недоверчив, вы знаете. Детей мне приписывали и ранее, но только мадам Тальен подарила мне ребенка, которого я стопроцентно считаю своим.

«Я знаю, что он недоверчив!» Вот проклятье! Ему приписывали детей! Какая наглость… И какие гнусные намеки! Черт побери, продолжать этот разговор было невозможно, он всколыхнул во мне слишком тяжелые воспоминания. Еще немного — и я могла бы выдать себя каким-то недостойным жестом или неуместными словами. Я могла бы дать ему пощечину, да, пощечину, в конце-то концов!.. Однако в этот самый миг, к счастью, из-за поворота показались мои лошади, а так же Брике на козлах, и я усилием воли заставила себя сдержаться.

— Вот и мой экипаж, — с облегчением выдохнула я, махнув рукой своему извозчику. Этот жест позволил мне отвернуться, кусая губы, и скрыть бешенство.

Отблески фонарей плясали по лицу Клавьера и казалось, будто он улыбается.

— Так вы подумайте о том, что я говорил, мадам!

— Непременно, — резко бросила я на ходу, не протягивая ему руку для прощания. — Даже не сомневайтесь!

Банкир смотрел мне вслед еще долго после того, как мы отъехали.

— Стоит и наблюдает, будто ему делать нечего! — возмущенно информировал меня Брике, направляя коляску на бурлящие экипажами Елисейские поля.

Вернувшись домой, я, поразмыслив, сообщила своему верному кучеру, что ему придется с сегодняшнего вечера сменить занятие. Извозчика я найду и другого, а Брике пусть отправляется в отель «Нант» и не спускает глаз с моего мужа. Недавняя размолвка с Александром не оставляла мне надежд на то, что он сам будет держать меня в курсе своих дел, а известия, которые я получила сегодня, внушили мне тревогу насчет планов роялистов. Что они задумали? Если Кадудаль решит вдруг покинуть столицу, я хотела знать, когда это произойдет, и встретиться перед этим с Александром.

Париж и манил меня яркостью, и отталкивал опасностями. В тот вечер я долго стояла у окна своей спальни, глядя пеструю толпу, заполнявшую Королевскую площадь, ныне называемую площадью Вогезов: поденщики спешили домой с работы, торговцы закрывали свои лавки, фонарщик зажигал светильники вдоль улицы, возвращались с Сены с бельем прачки. Десятки людей, разодетых и радостных, торопились на балы и в театры.

Нет, я вовсе не против пожить здесь. Немного, пока есть время. В конце концов, мой муж все еще в столице. И нет ничего удивительного, что я тоже провожу дни здесь, в его столичном доме, интересуясь светской жизнью нового образца и привыкая к ее интригам.

Конечно, дома меня ждали дети, и я очень скучала по ним. Но ведь мое отсутствие — вопрос нескольких недель. Я чувствовала, что, оставшись в Париже, смогу добиться чего-то полезного. Не только для Александра, но и для себя. В конце концов, я принцесса де Ла Тремуйль, и это не стоит сбрасывать со счетов.

Образ Эме де Куаньи, независимой светской дамы, выглядел, конечно, карикатурно, но кто сказал, что я буду походить на нее? У меня были совсем иные намерения. Я не собиралась пускаться во все тяжкие, мне хотелось лишь разведать, на что могут надеяться аристократы в нынешнем консульском свете, и вернуть себе вес в обществе, на который я имела право. Говорят, дворянам возвращают имущество — почему бы мне не быть в их числе? Мой сын Жан благодаря победам революции — почти бедняк… Кто подумает о нем, если не я? Или ему придется, возмужав, наниматься в иностранные армии, чтобы добиться чего-то?…

По крайней мере, я бы хотела надежно закрепить за своими детьми дом Александра на Королевской площади и свой особняк на площади Вандом — так, чтобы никакой господин Симон больше не приходил к нам и не сообщал, что нашим проживанием в этих домах интересуется полиция. Что бы ни говорил мой муж, а терять парижскую собственность во второй раз я не хотела.

У Талейрана, конечно, свои виды на меня, и не исключено, что Эме была права: он вполне может надеяться, что я понравлюсь Бонапарту и стану его любовницей. Однако Талейран может надеяться на что угодно — если у меня самой нет таких намерений, его планы не стоят выеденного яйца. Кроме того, у Мориса достаточно тонкий ум, чтобы не делать ставки на такую ненадежную, зависящую от любых ветров карту.

Клавьер тоже подбросил поленьев в костер моего молчавшего ранее честолюбия, и я, хоть мне и боязно было, настроена была продлить интригу, которую он завязал. Возможно, я смогу влиять на него, как влияла когда-то, шантажируя его тем, что знаю об его деятельности как английского агента. Возможно, он даже поможет мне кое в чем, когда поймет, что попал впросак со своими сегодняшними роялистскими откровениями? Я представила его лицо, когда он узнает, что женщина, которую он считал не более чем супругой роялиста, покажется на консульском балу, и засмеялась. Ну, не все же вам потешаться и одерживать победы, нужно уметь и проигрывать, господин банкир!..

Словом, у меня было очень много планов, и я долго не могла уснуть в ту ночь. Если бы Александр был рядом и обнял меня… Конечно, будь он рядом, я чувствовала бы себя куда увереннее. Но подушка справа от меня была пуста, хотя мы проводили эту ночь в одном городе.

Это снова заставило меня вспылить. Надо же, какой несносный гордец! Я примчалась к нему, едва приехала в Париж, а он не желает меня знать! Ни разу не переночевал в собственном доме. Ему друзья важнее, чем я. Со мной он не желает быть ни любезным, ни страстным. Что ж, пусть будет так. Возможно, узнав, что я не бегаю за ним, как заколдованная, он поразмыслит над своими ценностями и переоценит их.

Глава третья

Платье из брусничного шелка

1

Вербное воскресенье, «Цветущая Пасха», выпало в 1800 году на 6 апреля, но погода стояла такая теплая, что ясно было: