«Да», – созналась мать. С баночкой она нахимичила.

Какой же несчастной она, наверное, была. И не находила выхода. Все пути для нее были перекрыты.

Ларс рассказал мне о своей несчастной бабушке Боргхильд, матери отца. В шестидеятых они жили в Фагернесе, и бабушка Боргхильд много лет с утра до вечера стряпала еду, стирала одежду и прибиралась в доме. Ларс слышал, как однажды вечером, когда ее муж читал на кухне газету, бабушка Боргхильд сказала: «Ну все, я больше не могу. Я уезжаю».

«И куда же ты поедешь, Боргхильд?» – спросил ее муж и улегся на диван.

В воскресенье вечером, за день до встречи с аудитором, я сидела у Клары в кабинете.

«Да уж, Бергльот, – сказала она, – вытянули хвост – так застрял нос».

«Это точно», – согласилась я.

«Это улица твоего детства, – продолжала Клара, – она научила тебя ненавидеть, научила издеваться и быть жестокой, она дала тебе самое сильное оружие, используй его с умом».

«Ладно», – согласилась я.

«То, что случится завтра, – сказала она, – случится лишь раз».

Я поняла: она хочет, чтобы завтра я заговорила о том, о чем не могу говорить.

«Но разве это уместно?»

«Да, если ты ничего не скажешь сейчас, то когда еще скажешь? И если хочешь сказать, то другого случая не представится. Твоя мать тоже может умереть, а ты видела, как внезапно это происходит. Когда еще вы снова соберетесь впятером в присутствии представителя власти? А ведь если его не будет, если рядом не будет свидетеля, то они просто встанут и уйдут, и ты это знаешь, они заставят тебя замолчать, будут кричать и перебивать, и выгонят тебя – и ты это знаешь. Но завтра, в присутствии аудитора, им это не удастся, это твой шанс. Если ты собиралась сказать им об этом, а ты всегда этого хотела, высказать им все и всем сразу, на трезвую голову, без гнева и злости, значит, говорить надо сейчас, верно?»

Я еще ни разу не говорила им ничего вот так, всем сразу. Я вообще высказывалась только Астрид и только когда сердилась или переживала. Если мне и следует раз и навсегда высказаться, выложить все, что у меня на сердце, спокойно и рассудительно, то сейчас самое время. «И случай вполне подходящий», – сказала Клара, потому что моя история тоже связана с наследством, потому что мать выделяет Астрид и Осу – милых и заботливых, близких и готовых помочь, но кто виноват, что нас с Бордом рядом не было и мы не проявляли ни доброты, ни заботы? Почему же мы вели себя иначе? Причиной тому – наша природная холодность или же она стала следствием родительского равнодушия? Почему двое из четверых детей равнодушны, а двое других – добры и внимательны? Может, из-за удивительного смешения генов, о котором Оса говорила на похоронах? Или нет?

Клара была права. Понедельник, четвертое января, – вот мой шанс. Завтра. «Мне это будет полезно», – думала я. Мне так казалось сейчас, третьего января, в воскресенье, когда я сидела у Клары.

Значит, завтра.

«Если я это сделаю, – думала я, – я ничего не испорчу. Хуже уже не будет, все и так вконец испорчено». В январскую весну я не верила. Если мать, Астрид и Оса верят в весну в январе, в оттепель, которая наступит после смерти отца, то это лишь потому, что они не осознают всей глубины своего предательства по отношению ко мне, потому что за двадцать три года, прошедших после разрыва, никто из них не обратился ко мне и не попросил меня рассказать мою версию случившегося. Ничего уже не исправить, это невозможно. Ваза разбивается, ты собираешь осколки и склеиваешь их, ваза вновь падает, и ты опять ее склеиваешь, выглядит она уродливо, но еще способна послужить, она падает в третий раз, твои ноги усыпаны осколками, и ты понимаешь, что ее больше не починишь. Так и со мной. Все было навсегда испорчено. Семью я потеряла.

Но зачем мне тогда эта морока? Зачем идти туда и создавать сложности себе и другим? Да, чтобы высказать все, спокойно и разумно, один-единственный раз, потому что когда-нибудь я должна высказать все, ради собственного душевного спокойствия, во имя моего достоинства, из самоуважения. Чтобы выгнать все это из дальних углов – сплетни, многозначительные кивки, переглядыванье, чтобы положить конец перешептываньям. Если я не сделаю этого сейчас, то сама начну считать, будто отступила, потому что мне посулили наследство. Передай Бергльот, что ей тоже достанется кусок, пускай держит свои домыслы при себе, наобещайте ей денег, тогда она иначе запоет. Поэтому они и взяли меня в долю, поэтому и обещали распределить наследство одинаково между нами четверыми, чтобы заткнуть нам с Бордом рты. Купить наше молчание и расположение.

Если верить труду «Мементо» издательства «Ларусс», скорбь после смерти одного из родителей продолжается восемнадцать месяцев.

Однако Ролан Барт в своем «Горестном дневнике» утверждает, что это неправда, что время не лечит боль, что боль не утихает.

Барт пишет, что время не обладает способностью исцелять, оно лишь притупляет эмоциональность траура.

У меня – вечный траур? Скорбь – мое естественное состояние, и лишь эмоциональность моего траура притупилась? Я несчастлива постоянно? Только когда я уединяюсь, когда я одна, когда я с головой ухожу в работу, мое несчастье причиняет мне меньше боли. Поэтому я уединяюсь, поэтому ухожу с головой в работу, поэтому я одна.

Ролан Барт сказал одному из друзей, что чувство проходит, а горе остается. Друг ответил: «Нет, чувство возвращается, надо просто подождать».

Чувство возвращается.

В ночь на понедельник, четвертое января, мне не спалось. В голове крутились слова из блокнота – мы записали их у Клары в кабинете. Заснула я около часа ночи, проснулась в четыре, но снова заснуть не смогла: в голове вновь всплыли записанные в Кларином кабинете слова. Пять утра, спать не получалось, но мне же надо выспаться, сегодня решающий день, мне нужно отдохнуть, а пары часов сна для этого недостаточно, мне нужно было выспаться, но спать не удавалось, в голове крутились записанные в кабинете у Клары слова. Я встала и выпила целую бутылку вина, но сон не шел. Наконец я заснула, а когда проснулась, было уже около одиннадцати и времени у меня оставалось меньше, чем я рассчитывала, а мне еще надо написать короткий, но емкий текст. Хмель еще не выветрился из моей головы, но мне пора было вставать и придумать короткий, но емкий текст. Я вытащила блокнот с записями, сделанными у Клары, но сформулировала все иначе, менее эмоционально, я написала конспект и вышла погулять с собакой, чтобы проветрить голову и почувствовать, как на волосы падают снежинки. Я позвонила детям – они поняли, что я выпила, и сказали, что с похмелья приходить на встречу с аудитором не годится. «Нет-нет, – заверила их я, – обещаю. Явиться на встречу с аудитором на пьяную голову – это себя погубить, – так я им ответила, – я поэтому и пошла прогуляться, чтобы протрезветь, чтобы мысли прояснились, сегодня пью только кофе», – так я сказала. Дома я вновь достала блокнот и коротко записала те слова, что требовалось произнести, записывая их, я чувствовала, что должна произнести их, моя уверенность крепла, и я не сомневалась, что поступаю правильно, и я все сильнее боялась произнести в присутствии всех стальных то, чего нельзя произносить. Дописав, я обзвонила детей и прочла текст каждому из них. Тале сказала – вперед. Эбба сказала – делай, если считаешь правильным. Сёрен высказался осторожнее: может, не стоит обсуждать подобные темы на встрече с аудитором, вдруг конфликт лишь обострится и мы превратимся в настоящих врагов. Но я бросилась защищать свою речь, я уже приняла решение. Я позвонила Кларе и зачитала текст. Клара сказала, что кое-где она выразилась бы жестче, но и так сойдет. Я позвонила Бу и прочитала текст ему, Бу сказал, что, судя по тексту, я стараюсь взять под защиту еще и брата. Я позвонила Ларсу. Тот ужасно расстроился из-за этого, встревожился и распереживался, словно я намеренно растравляла рану и тонула в скорби, а не старалась, наоборот, оставить все позади. «Они тебе отомстят», – сказал он, но я уже все решила. Чтобы получить окончательное одобрение, я позвонила Карен, после чего вышла из дома и села на автобус. После встречи мы с Эббой собирались сходить в индийский ресторан, пиво мне наверняка не помешает и надо будет с кем-нибудь поговорить. Меня трясло, я села в автобус, а потом пересела на электричку до города, мне казалось, будто все видят, что меня трясет, что я направляюсь на войну и боюсь этой войны. Я вспоминала первые кадры из фильма «Торжество. Догма № 1»[6], когда главный герой идет по золотистому полю, – он же знает, что идет на фронт, как же ему удается сохранять спокойствие, и почему у меня это не получается? Выйдя из электрички, я пошла в кафе, где мы договорились встретиться с Бордом, и я сказала ему, что меня трясет и что я написала что-то вроде речи. Теперь мне казалось, будто все это не на самом деле. Так оно и было. Я протянула блокнот с текстом Борду и спросила, стоит ли мне зачитать это во время встречи. Борд принялся читать, а я пошла в туалет. Сидя в туалете, я представляла, как он читает текст, в котором обо всем написано. Сначала я не собиралась ничего показывать Борду, хотела и его удивить, ведь вдруг я покажу ему текст, а Борд скажет, что мне не следует этого зачитывать, а я твердо вознамерилась зачитать, это был мой долг, упускать момент было нельзя. Но когда я пришла в кафе и увидела серьезное лицо Борда, то поняла, что он должен узнать обо всем заранее, – не следует мне удивлять его чем бы то ни было, мы с Бордом заодно, и в отношении Борда намерения у меня самые добрые. Поэтому я попросила его прочитать мой текст, и если Борд не захочет, чтобы я зачитывала его перед всеми, значит, у моего брата имеются на то веские причины, которых я не учла. Возможно, Борд сочтет такой поступок стратегически неправильным. Пока он читал, я сидела в туалете, но потом я вышла, и руки у меня дрожали. Борд сказал, что текст мне следует прочитать. «А вдруг они встанут и уйдут?» – спросила я. «Тогда останемся мы», – ответил он. «Когда мне его прочесть?» – спросила я, и Борд поделился своими соображениями относительно того, как будут развиваться события. Аудитор начнет с принадлежавших отцу компаний и расскажет о юридических моментах, касающихся имущества. Потом она раздаст всем по экземпляру завещания, мы ознакомимся с ним, и обсуждать тут будет почти нечего. Ознакомив нас с завещанием, аудитор перейдет к делу о дачах и, вероятнее всего, сообщит, что ей известно о возникших из-за них спорах. Тогда мать, наверное, приведет аргументы в пользу того, чтобы дачи отошли Астрид и Осе: Астрид и Оса были добрыми и отзывчивыми, они каждый год ездили вместе с родителями на Валэр, поэтому вполне справедливо, что они и получат дачи. «Вот тут ты и сможешь зачитать то, что написала», – сказал Борд. Я выпила две большие чашки кофе, стараясь не расплескать напиток. Было уже без пятнадцати пять, мы вышли из кафе и направились в аудиторскую контору. «Главное – сделать, – уговаривала себя я, – и больше ни о чем не думать, не думать о последствиях и реакции, сделать, потому что от этого зависит моя дальнейшая жизнь». Когда мы пришли, они уже сидели там – мать, Астрид и Оса, мать со скорбным лицом и в шарфе, который я подарила ей на Рождество. «Это она для меня надела, – подумала я, – это ее благодарность и мольба, которой я не услышу».