Ей вдруг стало очень стыдно за ним подглядывать. Будто заглянула в недозволенное, интимное, чужое… И стыдно за себя стало и за свою большую любовь, обернувшуюся такой жестокостью. Она попятилась, боясь себя обнаружить, скользнула в спальню. И рыдала потом в подушку, сотрясаясь всем телом и проклиная себя. За что им это, за что? Или для чего – если спросить правильно?

Утром муж сам разбудил ее, проговорил почти равнодушно:

– Иди на кухню, я кофе сварил.

Татьяна вышла, глянула ему в лицо с опаской. Оно было непроницаемым, лишь покрасневшие мутные глаза выдавали ночную пьяную тоску. Волосы были влажными после душа, волна одеколона заслонила собой запах похмелья.

– Вот твой кофе… – придвинул он чашку, сел напротив, сцепив ладони в замок. И заговорил так же непроницаемо, не допуская в голос ни одной эмоции. – Значит, я вот что решил, Тань. Ты говоришь, тебе нужен год… Хорошо, я согласен, пусть будет год. Но у меня есть одно условие – ты исчезаешь на этот год из нашей жизни совсем. Совсем, поняла?

– Нет, Валь… Как это – совсем?

– А так! То есть ни телефонных звонков, ни писем, ни телеграмм! И никаких приездов-отъездов! Я пацанам скажу, что тебя в экспедицию отправили, в Южную Америку, и там связи нет, вот так вот. А родителям твоим сама придумаешь, что соврать. Хотя им не соврешь, конечно… Но это уже твоя проблема, не моя. Можешь, конечно, и правду сказать, испортить им спокойную жизнь…

– Валь, погоди! Что ты такое придумал, Валь? – проговорила Таня испуганно, отодвигая от себя чашку с кофе. – Почему мне надо совсем исчезнуть? Нет, я так не смогу…

– Сможешь. Если придумала для себя этот год, то и это сможешь, в чем проблема-то.

– Но можно ведь сказать, что я просто в командировке. Зачем про Южную Америку-то? Егор уж точно не поверит…

– А это уже неважно, Тань. Главное, чтоб духу твоего здесь не было, понимаешь? Вообще не было. От слова совсем.

– Господи, но почему…

– Потому! Ты просила – я отпускаю! Но и о себе я должен подумать, правда? Мне так легче будет – вычеркнуть тебя на этот год совсем. Умерла так умерла… В конце концов, имею я право поставить хоть какие-то условия? Или так, или никак…

– Валь! Но погоди… – взмолилась Таня. – Я ведь тоже так не смогу!

– Сможешь. Ради любви можно всем пожертвовать, правда?

– Валь…

– Все, Тань, все. Решили, постановили. Иди, собирайся, чего ты… Сегодня какое число, а?

– Восемнадцатое августа…

– Вот и отлично. Заходишь в эту дверь ровно через год, восемнадцатого августа. Все, решено.

– Валь… Но хотя бы звонить можно?

– Нет.

– Но почему, почему?

– Да что, черт возьми, почему? – произнес он тихо и зло, стукнув ладонью по столу. – Потому что я так решил, вот почему!

– Валь, но как же я буду… Совсем ничего не знать о детях… Это жестоко, Валь!

– А как буду я, ты подумала? А со мной ты поступаешь не жестоко? Нет, Таня! Ты исчезнешь на этот год совсем, так будет лучше для всех!

Она хотела еще что-то возразить, но вдруг обессилела и зарыдала отчаянно, закрыв руками лицо. А когда отняла руки, то увидела, с какой жалостью он на нее смотрит. И одновременно с жестокостью, если эти чувства вообще можно совместить друг с другом. Наверное, у Вали получилось их совместить, потому что он произнес вдруг тихо, с теми же нотками жалости и жестокости:

– Не плачь, не надо. Живи этот год счастливой, как можешь. Наверное, ты права – так честнее. По крайней мере, я буду очень стараться, чтобы убедить себя думать именно так. Когда ты уезжаешь-то?

– Сегодня вечером самолет… Я хотела раньше тебе сказать, но не могла. Все тянула, тянула… Валь! А может, все-таки…

– Сегодня вечером, значит. Тогда сейчас поезжай к родителям, побудь с мальчишками. Только не говори пока, что уезжаешь. Я им потом сам скажу, поняла? Ну, и родителям объясни как-нибудь… Хотя нет, я сам с ними поговорю, ты не сможешь сказать правду.

– Валь, не надо! Пожалуйста!

– Но ведь ты хочешь, чтоб все было честно, Тань? Вот и будем честными до конца! А как ты хотела? Быть честной, чтобы никто от твоей честности не пострадал? Нет, так не бывает…

– Валь, давай я сама им скажу! Это же все-таки мои родители…

– Все, Тань, все. Решено, и говорить больше не о чем. А я побежал, на работу опаздываю! Значит, встречаемся через год, восемнадцатого августа! Пока, Тань… Пока.

Валя шагнул из кухни, и прошло совсем немного времени, как она услышала, что дверь в прихожей захлопнулась.

Все. Обратной дороги нет. Татьяна осталась одна на своей кухне, сидела за столом, вертела в руках чашку с кофе. Руки дрожали, в голове эхом отдавалась эта нелепая фраза – встречаемся через год…

Вообще в голове было холодно и туманно, и неуютно, будто она была под гипнозом. А может, и в самом деле под гипнозом? Любовь – это тоже гипноз? Но все равно усилием воли из него не выйдешь, любовь не отменишь душевным приказом. А пережить можно, наверное. И нужно. Пережить ее, прожить с ней какое-то время лицом к лицу. Пусть год… Если другого выхода нет. Пусть и глупо звучит, но пережить этот год на благо семьи. Семья – это тоже любовь.

От неосторожного нервного движения пальцев кофе выплеснулся на стол, и она вдруг опомнилась, поднялась, засобиралась торопливо – надо к родителям ехать. Увидеть Егора с Данькой, поговорить с ними, объяснить свой отъезд по мере возможности. Хотя как им объяснишь, какая тут может быть мера возможности? Конечно, она плохая мать. Она бросает детей на год. Вот и вся мера возможности, другой нет. Но по-другому – никак… Тем более это всего лишь год. Хотя и самой себе понятно, какая обманщица эта спасительная добавка – всего лишь!

Господи, да за что, за что ей такое испытание? И вообще, разве любовь может быть испытанием?

Выходит, может, если все так…

Подъехав к дому родителей, Таня посидела еще какое-то время в машине, собираясь с духом. Однако зря собиралась – не оставалось в ней никакого духа. Интересно, Валя уже позвонил родителям или нет? Наверное, не успел еще. Иначе отец давно бы уже оборвал телефон, призывая ее к ответу. В своей бы излюбленной манере поговорил – стройся, ать-два, смирно стоять! Шаг вправо, шаг влево – расстрел!

Она отца всегда в детстве боялась. И мама тоже боялась. Отец был кадровый офицер, к пенсии дослужился до звания полковника. Характер имел суровый и, как говорили в старом сериале про Штирлица, нордический. И в семье никаких нюансов не признавал – все должно быть ясно-прозрачно, где прямо, а где направо, и обед четко по расписанию. Жена должна ждать мужа после службы с накрытым столом, дочь должна доложить о школьных успехах. И не приведи господь, если школьных успехов не было и, тем паче, были не успехи, а плохие оценки… Сидели они тогда с мамой на домашней гауптвахте и роптать не смели. А мама все время отца оправдывала, говорила, что он лучше знает, как надо. Потому что хочет, чтобы дочь приличным человеком выросла, то есть окончила после школы институт, замуж вышла, детей родила…