Перенесшие ужас лагерей люди не хотели, чтобы их дети когда-либо прошли через подобный ад. Они усвоили и выстрадали одну простую истину: если люди в погонах сажают людей без погон, уж лучше носить погоны и сажать, чем жить без погон и быть посаженными. Так думали не все, но многие. Думающие так породили поколение ментов.

Ох, не жили вы в Совдеповской империи,

Среди ночи вам со страху не икается,

А ведь предки — так они еще от Берии

Как мента увидят, бля, аж заикаются… —

пели про своих детей дети заключенных сталинского ГУЛАГа.

Более стойкие зэки, наоборот, вынесли из зоны устойчивую ненависть к погонам. Они не хотели батрачить на подлую и постыдную власть. Они выкалывали на плечах фразы: «Бей коммунистов, режь активистов», «Нас татары гнули — хрен согнули, а коммунисты так согнули — хрен разогнешь», «КПСС — злейший враг народа». Они украшали спины и ягодицы портретами Генсеков КПСС. Под портретом Ленина было вытаировано «ВОР» (вождь Октябрьской революции). Под Сталиным писали «Вождь большой зоны», Брежнев определялся, как «Пахан Политбюро ЦК КПСС», а многострадальный Горбачев стал «Сиротинушкой Совка».

Согласно инструкциям ГПУ, НКВД и МВД, татуировки антисоветского характера подлежали уничтожению. О пластической хирургии в советских лагерях не могло быть и речи. Зубной врач бормашиной сдирал с заключенного кожу вместе с нательной компрой, татуировки выжигали раскаленным железом, но железо и бормашины не могли уничтожить черную, как втираемая в наколки сажа, ненависть к советскому строю, к погонам, к власти, к трусливым и подлым доносчикам и покорным, как стадо баранов, обывателям. От этих людей пошло поколение бандитов.

Блатная жизнь и лагерные будни в общественном сознании были пронизаны романтизмом и сентиментальностью. Ни в одной стране мира профессиональные уголовники не были столь привлекательны для общества, как в СССР. Ни в одной стране мира люди не пускали слезу под блатные песни, не раскупали, как горячие пирожки, кассеты лагерного песенного фольклора, да и вообще такой жанр в других странах в принципе отсутствовал.

Романтизируя блатную жизнь, народ выражал внутренний протест против коммунистической диктатуры, и само понятие «уголовник» стало весьма расплывчатым после того, как рабочая, военная и интеллектуальная элита страны была брошена за колючую проволоку, превратившись в изменников родины, предателей и уголовников. Честные люди сидели за колючей проволокой и вкалывали на лесоповале, в то время как палачи и доносчики оставались на свободе.

Синяевская мафия подняла голову при Хрущеве и расцвела пышным маковым цветом в застойно-болотный Брежневский период. В силу специфики советского государства, в те времена мафия ездила на скромных голубых «волгах», а не на «мерседесах» и «кадиллаках», а «ликвидации» канали под несчастный случай и проходили тихо, «без пыли и без шума».

Преступления совершались по большей части в сфере экономики, и суммы, которыми ворочали советские «теневики», не уступали доходам послеперестроечных братков в кожаных куртках и новых русских в малиновых пиджаках.

Синяевские менты несмотря на то, что носили погоны, в глубине души не забывали, почему именно они их носят. Они ишачили на лживое прогнившее государство, произнося красивые слова о долге, чести и достоинстве, о выпавшем им счастье жить в самой прекрасной и справедливой стране, а потом напивались и блевали от отвращения к самим себе и ко лжи, которой была пропитана их жизнь. Они брали взятки от мафии и закрывали глаза на экономические и уголовные преступления, на коррупцию насквозь прогнившего чиновничьего аппарата.

Дети синяевских ментов росли, не зная об ужасах, через которые пришлось пройти поколению их дедов, а если и слышали об этом, Сталинские лагеря были для них столь же далеки, нереальны и чужеродны, как кровавые представления, разыгрывавшиеся две тысячи лет назад на аренах Древнего Рима. В новом поколении не было инстинктивного животного страха перед погонами, у них не сжимался спазматическим ужасом желудок от ночного стука в дверь. Они не хотели служить, прячась за тканью мундира, они хотели владеть миром.

В одиннадцать лет сын синяевского мента Глеб Бычков начал заниматься боксом.

В тринадцать лет у него был нокаутирующий удар, которым он мог свалить с ног взрослого спортсмена.

В пятнадцать лет Глеб стал полноправным членом синяевской мафии. Он выбивал деньги из должников и выполнял другие поручения боссов в первую очередь связанные с применением физического насилия.

В девятнадцать лет его арестовали.

Дважды ему удавалось бежать. Второй раз Глеб сбежал прямо из зала суда. Пока менты стояли на ушах, матеря друг друга и гадая, где его искать, Бык спокойно сходил в ближайший магазин, купил пива и сигарет, а потом вернулся обратно в суд. Он не хотел прятаться всю свою жизнь. Глеб решил отсидеть, но сделать это на своих условиях.

Прокурор запросил семь лет строгого режима, но папа-мент по своим МУРовским каналам дал взятку судье, и Глеб отделался тремя с половиной годами.

На зоне Бычкова пытались опустить, но он дрался насмерть, из последних сил. Блатные били его каждый день, и каждый день он что-нибудь кому-нибудь ломал, пока, наконец от него не отстали.

Глеб так ослабел от побоев, что не мог поднять бензопилу на лесоповале. Его перевели на сучки, но долгое время ему было трудно даже махать топором.

В тюрьме характер Бычкова закаменел и выковался окончательно. Он понял, что не хочет никем командовать, но и никому не позволит командовать собой. Именно поэтому, вернувшись из зоны, Бык решил частично отойти от синяевской мафии и начать зарабатывать деньги относительно безопасными путями. Так Глеб устроился продавцом в ТОО «Лотос».

В то же время порвать старые связи Бычков не мог, да и не хотел. Ему нравился риск, нравилось чувствовать свою силу, мощь своей организации. Работая на мафию по совместительству, он приторговывал оружием, ездил на стрелки, проворачивал кое-какие операции и даже возглавлял собственную бригаду — своеобразный мафиозный отряд быстрого реагирования.

Через год после выхода из тюрьмы Глеб купил небольшой домик в Рузаевке, женился на симпатичной белокурой продавщице магазинчика № 666, завел сенбернара-эпилептика по кличке Маузер и зажил счастливой, интересной и наполненной жизнью.

Старший оперуполномоченный Червячук с раздражением захлопнула тоненькую папку с материалами дела Богдана Пасюка. Фотографий в деле не было. Фотолаборатория, как всегда, в своем амплуа. Не пройдет и года, как они наконец проявят пленку, а то и сподобятся напечатать снимки. Ну почему в этой стране такой бардак?

Задав себе этот риторический вопрос, Марина Александровна расстроилась еще больше. Она во всем любила ясность, порядок и полноту информации. С тем фактом, что в России вообще и в УВД, в частности, порядка нет, никогда не было, и в принципе быть не может, она так и не пожелала смириться. Червячук относилась к породе людей, желающих изменить мир.