– Кип обезвредил мину, огромную и очень сложную. Пустьон сам тебе об этом расскажет.

Сапер пожал плечами, не из скромности, а чтобы показать, чтоэто очень трудно объяснить. Быстро стемнело, темнота сковала сначала долину,потом горы, и вскоре пришлось зажечь фонари.

* * *

Шаркая ногами, они шли по коридору в комнату английскогопациента. Караваджо нес в одной руке граммофон, в другой – его заводную ручку ииглу.

– А сейчас, до того, как вы начнете кормить нас своимиисториями, – обратился он к неподвижной фигуре на кровати, – я подарю вам «Моюлюбовь».

– Написанную в 1935 году, кажется, мистером ЛоренсомХартом, если мне не изменяет память, – пробормотал английский пациент.

Кип сидел в нише окна, и она сказала, что хочет танцевать сним.

– Сначала я поучу тебя, мой дорогой червячок.

Она с недоумением посмотрела на Караваджо – обычно так ееназывал отец. Дэвид неуклюже обхватил ее и, повторив «мой дорогой червячок»,начал урок танца.

Она надела чистое, но неглаженое платье. Всякий раз, когдаони описывали круг в танце, она видела сапера. Он подпевал про себя. Если бы уних было электричество, он мог бы провести радио, и они услышали бы, где сейчасидет война. А пока единственной ниточкой, связывающей их с миром, былдетекторный приемник Кипа, но он оставил его в своей палатке. Английскийпациент пустился обсуждать несчастную судьбу Лоренса Харта. Он сказал, чтонекоторые лучшие его стихи для мюзикла «Манхэттен» были изменены, ипроцитировал:

«Мы поедем в Брайтон И будем там плавать

И жарить рыбу.

Твой купальник такой тонкий,

Что даже крабы будут усмехаться».

– Прекрасные строчки, в них даже есть эротика. Но,говорят, Ричард Роджерс[48] хотел, чтобы в них было больше достоинства.

– Понимаешь, ты должна чувствовать мои движения.

– А почему не наоборот?

– Я тоже буду, когда ты научишься делать свои. А покатолько я знаю движения.

– Спорим, Кип тоже знает?

– Может быть, но он не афиширует это.

– Я бы выпил немного вина, – сказал английский пациент,а сапер схватил стакан с водой, выплеснул ее за окно и налил ему вина.

– Это мой первый глоток вина в этом году.

За окном послышался приглушенный шум. Сапер быстроповернулся и выглянул в темноту окна. Все застыли. Это могла быть мина. Онповернулся ко всем и сказал:

– Все в порядке. Это не мина. Это откуда-то сразминированной территории.

– Кип, переставь пластинку. А теперь я представлю вам«Как долго это продолжается», написанную… – он оставил паузу для английскогопациента, который замешкался, тряся головой, усмехаясь с вином во рту.

– Этот алкоголь, наверное, убьет меня.

– Ничто вас не убьет, мой друг. Ведь вы ужепревратились в чистый уголь!

– Караваджо!

– Джордж и Айра Гершвины[49]. Послушайте.

Они с Ханой поплыли под звуки печальной мелодии саксофона.Дэвид был прав. Прелюдия была медленной, затянутой, по всему чувствовалось, чтомузыкант не хотел покидать маленькую гостиную интродукции и входить в песню,ему хотелось подольше оставаться там, где рассказ еще не начался, словно он былочарован горничной в прологе. Англичанин пробормотал что-то по поводу того, какназывались такие интродукции. Щекой Хана прислонилась к мускулистому плечуКараваджо. Спиной она чувствовала ужасные обрубки его рук, которые водили по еечистому платью. Танцующие двигались между кроватью и стеной, кроватью и дверью,кроватью и оконной нишей, где сидит Кип. Время от времени, когда ониразворачиваются, можно видеть его лицо. То он сидит, забравшись в нишу сколенями, положив на них руки. То выглядывает в темноту окна.

– А кто-нибудь из вас знает такой танец – «ОбъятиеБосфора»? – спросил англичанин.

– Нет, не слышали.

Кип следил за тенями, которые скользили по потолку, поразрисованной стене. Он спрыгнул с окна и подошел к англичанину, чтобынаполнить его стакан, дотронувшись бутылкой до его края в знак тоста. Западныйветер ворвался в комнату, и сапер вдруг сердито повернулся. Он почувствовалслабый запах кордита[50], еле ощутимый в ночном воздухе, а потом выскользнул изкомнаты, жестами показывая усталость, оставляя Хану в объятиях Караваджо.

Кип бежал по темному коридору. Быстро собрав свой мешок, онвыскочил из дома, перемахнул тридцать шесть ступенек от часовни на дорогу иустремился дальше, отгоняя мысль об усталости.

Кто взорвался – сапер или кто-то из мирных жителей? Онощущал запах цветов и трав вдоль дороги. Несчастный случай или чья-то ошибка?Саперы обычно держались вместе. Все считали их немного странными, и, как людей,которые работают, например, с драгоценностями и камнями, их отличали жесткостьи ясность мысли, их решения пугали даже тех, кто был занят тем же. Кип узнавалэто качество в ювелирах-огранщиках, но никогда в себе, хотя знал, что другиевидели это в нем. Саперы никогда не сближались друг с другом. Когда ониобщались, дальше информации о новых приборах и приемах противника их разговорыне заходили. Вот сейчас он вбежит в городской зал, где были расквартированысаперы, и, охватив взглядом три лица, поймет, что нет четвертого. Или их будеттам четверо, а где-нибудь в поле – тело старика либо девушки.

Когда его взяли в армию, то заставили изучать диаграммы исхемы на отсиненных копиях, которые становились все более и более сложными, какогромные узлы музыкальной партитуры. Он вдруг обнаружил у себя способностьтрехмерного видения, когда охватывал предмет или страницу информациипристальным взглядом – и враз замечал все фальшивые «нотки». По натуре он былконсервативен, но мог также представить самое худшее, возможность несчастногослучая в любой комнате – сливу на столе и ребенка, который подходит и съедаетядовитую косточку; или мужчину, который идет в спальню, чтобы лечь в постель сосвоей женой, и смахивает себе под ноги керосиновую лампу с консоли. Каждаякомната была полна такой «хореографией». Цепкий взгляд видел скрытую подповерхностью линию, представлял, как может быть завязан проволочный узел,скрытый от глаз. Его раздражали детективы, которые он перестал читать, потомучто слишком легко вычислял злодеев. Ему нравились мужчины, которые были нетакие, как все, например, его наставник лорд Суффолк или английский пациент.