Он все еще не доверял книгам. Как-то Хана видела его сидящимвозле английского пациента, и ей показалось, что это ожил Ким Киплинга. Толькомолодой ученик был теперь индийцем, а мудрый старый учитель – англичанином. Ноименно Хана оставалась по ночам со старым учителем, который вел ее по горам ксвященной реке. Они даже вместе читали эту книгу, голос Ханы замолкал, когдаврывался ветер и задувал пламя свечи, и страницу не было видно.

«Он сел на корточки в углу шумной комнаты ожидания, и всепосторонние мысли покинули его. Руки его были сложены на коленях, а зрачкисузились и стали не больше булавочного острия. Он чувствовал, что через минуту…через полсекунды… решит сложнейшую загадку… [51]

* * *

Ей кажется, что именно в такие ночи, когда она читала, а онслушал, они и подготовились к появлению молодого солдата, мальчика, которыйвырос и присоединился к ним. Но тем мальчиком в романе была Хана. А если Киптоже участвовал в той истории, то он был полковником Крейтоном.

Книга, карта соединений, крышка взрывателя, четверо людей вкомнате на заброшенной вилле, освещенной только пламенем свечи, вспышкамимолний и – время от времени – заревами от взрывов. Горы, холмы и Флоренция,ослепшая без электричества. Пламя свечи едва ли дает что-нибудь различить ужена расстоянии всего лишь пятидесяти метров. А дальше – полная темнота. Сегоднявечером в комнате английского пациента каждый отмечал свое событие: Хана – свойсон, Караваджо – свою удачную «находку», граммофон, а Кип – успешноеразминирование, хотя он сам уже и забыл об этом. Он всегда чувствовал себянеуютно на праздниках.

За пределами пятидесяти метров их уже нет в этом мире, издолины их не видно и не слышно, не видны их скользящие по стене тени, когдаХана танцует с Караваджо, Кип сидит в нише окна, а английский пациентприхлебывает вино, чувствуя, как алкоголь быстро проникает в каждую клеточкуего неподвижного тела, опьяняя его. И он начинает издавать разные звуки: тосвистит, как лиса пустыни, то переливается, будто древесный дрозд, которого,как он говорит, можно встретить только в Эссексе, потому что эта птицаразмножается лишь там, где есть лаванда и древесные черви. Все желанияобгоревшего летчика были у него в голове – так думал Кип, сидя в оконной нише.Затем он быстро повернул голову, сразу поняв, что это за звук, не сомневаясь вэтом. Он посмотрел на них и, впервые в жизни солгав: «Все в порядке. Это немина. Это откуда-то с разминированной территории», – приготовился ждать, покане почувствует запах кордита.

* * *

Сейчас, через несколько часов, Кип снова сидит в альковеокна. Если бы он смог сейчас встать, пройти пять-шесть метров и дотронуться донее, он был бы спасен. В комнате полутемно, горит только свеча на столе, закоторым сидит Хана. Сегодня она не читает. «Наверное, потому, – подумал он, –что немного опьянела от вина.»

Когда он вернулся с места взрыва мины, Караваджо спал вбиблиотеке на диване в обнимку с собакой. Он постоял у открытой двери. Собаканаблюдала за ним, слегка пошевелившись, достаточно для того, чтобы показать,что она не спит и охраняет место. Он услышал ее тихое рычание, вплетающееся вмощный храп Караваджо.

Он снял ботинки, связал шнурками и, перебросив их черезплечо, зашагал вверх по ступенькам. Из коридора он увидел, что в комнатеанглийского пациента все еще горит свет.

На столе пламенела свеча. Хана сидела на стуле,облокотившись локтем о стол, откинув голову назад. Опустив на пол ботинки, онтихо вошел в комнату, в которой три часа назад звучала музыка. В воздухе стоялзапах алкоголя. Она приложила палец к губам, когда он вошел, и показала напациента. Возможно, тот все равно не услышал бы тихих шагов Кипа? Кип сновазанял свое место в нише окна. Если бы он мог пройти через комнату и дотронутьсядо нее, он был бы спасен. Но между ними лежал опасный и трудный путь. Целыймир. Англичанин просыпался при малейшем звуке: во время его сна слуховойаппарат был настроен на максимум ради уверенности в безопасности. Глаза девушкиметнулись по комнате, потом остановились, когда она увидела Кипа впрямоугольнике окна.

Он был на месте взрыва и видел, что осталось от егонапарника, Харди. Ведь это взорвался Харди, и они его похоронили. А потом Кипвдруг вспомнил, как Хана держала провода, испугался за нее, потом рассердилсяза то, что она не ушла, когда он ей приказывал. Она обращалась со своей жизньютак небрежно.

Она пристально смотрела на него. Он наклонился вперед ипотерся щекой о ремень на плече.

Он возвращался через деревню под дождем, падающим наподстриженные деревья на площади, за которыми не ухаживали во время войны, шелмимо странной статуи, изображающей двух всадников, обменивающихся рукопожатием.И вот он здесь, смотрит на ее лицо в освещении колеблющегося пламени и незнает, что выражает ее взгляд: мудрость, печаль или любопытство.

Если бы она читала или склонилась над английским пациентом,он бы, наверное, просто кивнул ей и вышел. Но вдруг он впервые увидел, что онамолода и одинока. Сегодня вечером, глядя на воронку от мины, погубившей Харди,он испытал страх за Хану, вспомнив разминирование днем. Ему надо быть болеенастойчивым, иначе она примется ходить с ним на каждое разминирование, и онстанет беременным ею. А ему это было не нужно: когда он работал, его наполнялимузыка и ясность, весь остальной живой мир для него переставал существовать. Ноона уже сидела в нем… или у него на плече – так же, как он видел однажды:сержант нес живого козла из туннеля, который они пытались пройти.

Нет.

Все это неправда. Он хотел дотронуться до плеча Ханы, хотелположить туда свою ладонь, как днем, когда она спала, а он лежал там, словнопод прицелом чьего-то автомата, чувствуя себя неловко. Ему лично не нужен былпокой, но он хотел окружить им девушку, увести ее из этой комнаты. Онотказывался верить в собственную слабость, а с любовью не нашел сил бороться ине решался сделать первый шаг. И никто из них не хотел признаться первым.

Хана сидела прямо. Она посмотрела на него. Пламя свечиколебалось и изменяло выражение ее лица. Он не знал, что она видит только егосилуэт, что для нее его стройное тело и кожа сейчас лишь часть темноты.

Раньше, когда он поспешно ушел из комнаты, она чуть невзбесилась, зная, что он защищал их, как детей, от мин. Она теснее прижалась кКараваджо, словно в отместку за обиду и оскорбление. А сейчас, в радостномвозбуждении после вечеринки, она не могла читать. Караваджо ушел спать,предварительно порыскав в ее медицинской коробке, а когда она наклонилась наданглийским пациентом, тот поднял в воздух свой костлявый палец и поцеловал ее вщеку.

Она задула все свечи, оставив только один маленький огарокна прикроватном столике, глядя на спокойное тело английского пациента, которыйпосле выпитого спиртного разошелся и бормотал бессвязные речи.

«Когда-то буду я конем Или чудовищем безглавым. А может,кабаном, собакой, А может, стану я огнем.»