— Не стоит, право же, злиться на Джойса, — рассудительно сказал Ларбо. — Он еще не закончил. И подгонять его нельзя.

— Да он годами корпит над этой чертовой книгой. И больше вообще не сможет написать ни одной, если не позволит кому-нибудь опубликовать ее самостоятельно еще до суда, как предлагает Куинн.

— Я думала, вы злитесь на Куинна тоже? — спросила Сильвия, зажигая новую сигарету от той, которую докуривала, потому что это ее успокаивало. Официально «Шекспир» уже закрылся, но никто не думал расходиться, и, хотя Сильвия не меньше Паунда чувствовала злость за Джойса и его книгу, ее с ног до головы переполнял тайный восторг, что в Париже подобный разговор происходит не где-нибудь, а в ее лавке — в ее лавке! Адриенна тоже прибежала сюда, как только закрыла «Ля мезон».

— А как же, — ответил Эзра. — За безмозглый аргумент, который он выдвинул на слушании. Джон Йейтс неделями писал ему письма, стараясь растолковать, что если «Улиссу» что-то и нужно, как нужно и всем нам, так это чтобы защита строилась на основаниях правдивости и красоты романа. Что книгу Джойса нельзя считать непристойной, потому что в определенном смысле она то же, что и потолок Сикстинской капеллы. «Ад» Данте. «Сад» Босха. Что перед ее сложностью следует благоговеть, а не валить ее в одну кучу с подглядыванием в замочную щелку и грязными книжонками, потому как она показывает человеческое тело с совершенным, до боли откровенным реализмом.

— Прочь фиговые листки с пенисов в шедеврах! — весело провозгласил Роберт Макалмон[83], которого называли просто Бобом. Американский новеллист и поэт, он недавно объявился в Париже со своей женой Брайхер, английской писательницей. И очень скоро стал самым популярным человеком в столице во многом, как подозревала Сильвия, благодаря щедрому карману и острому, нередко вульгарному, юмору, парадоксально не вязавшемуся с его славным мальчишеским лицом.

— Точно так! — воскликнул Эзра, вскинув сжатый кулак. — А вместо этого мы слышим филистерские блеяния защиты, что «Ах, роман настолько отталкивающий, что растлевать неспособен». Кстати, его мысль о самостоятельном издании романа целиком была хороша, но это потому лишь, что он не верил в возможность спасти книгу.

— Не пойму, — вступил Ларбо, — Каким образом издание ее спасет?

Эзра раздраженно выдохнул и запустил пальцы в густую шевелюру над высоким морщинистым лбом.

— Куинн пытался уговорить Бена Хюбша напечатать книгу до начала судебного разбирательства, потому что так она стала бы свершившимся фактом, fait accompli. Книга существовала бы в качестве книги, что сделало бы спорным иск к ее части, напечатанной в журнале. Куинн также придерживается аргумента, что в книге допустимы определенного сорта сцены, невозможные в периодических изданиях, распространяемых почтовой службой, так как законы Комстока действуют только на непристойности, распространяемые по почте. Но у Хюбша большие сомнения в этой логике, и он отказался публиковать роман. Боится, как бы его не упрятали за решетку.

— Бен Хюбш? Не тот ли, кто издал «Сыновей и любовников» Лоуренса?[84] И он испугался «Улисса»? — не веря своим ушам, спросил Боб.

Эзра в смятении кивнул.

— Он же издавал «Портрет» и «Дублинцев».

— Выходит, апостолы предают теперь нашего корявого Иисуса? — шепнула на ухо Сильвии Адриенна. Та скрепя сердце все же приняла это данное Джойсу прозвище. Она едва ли могла поспорить с ним по существу, к тому же ей нравилось, что у них с Адриенной есть свой тайный язык.

— Слышно ли что-нибудь от миссис Уивер из Англии? — громко вопросила Сильвия, хватаясь за последнюю соломинку.

— Она уже обошла всех печатников, какие только живут на острове, и все они слишком опасаются брать текст, где говорится о сранье и траханье, даже притом что говорится постольку-поскольку, а книга совсем о другом, — ответил Эзра.

— Да уж, если сформулировать все так, я бы на их месте тоже засомневался, — пошутил Боб.

— А в «Хогарт-пресс» кто-нибудь обращался? — задумчиво поинтересовался Ларбо.

В сердце Сильвии расцвела робкая надежда при мысли о маленьком издательстве Леонарда и Вирджинии Вулф в Ричмонде. Книги, которые она заказывала у «Хогарт-пресс», представляли собой достойнейшие образцы новаторских литературных форм. Нет, авторы и издатели «Двух рассказов» не могут не пойти навстречу дерзкому роману Джойса, недаром они так же тесно общались с прогрессивными мыслителями вроде Литтона Стрейчи и Клайва Белла[85] — во всяком случае, так слышала Сильвия, — как и ее маленькая братия экспатов здесь, в Париже.

С гордостью, к которой примешивалась изрядная горечь разочарования, Сильвия отметила про себя, что последней надеждой романа оказались сплошь женщины: Маргарет и Джейн, Гарриет, а теперь, возможно, и Вирджиния Вулф.

— Гарриет собирается навести справки в «Хогарт-пресс», — ответил Эзра. — Правда, Элиот советует не слишком обольщаться. Он всегда считал, что Беллы и Вулфы до невозможности консервативны.

Сильвия упала духом. Вот и Гертруда такая же.

— Тьфу ты! — воскликнула Адриенна. — Терпеть не могу этого ханжества! Почему люди, задумавшие две самые значительные художественные выставки последних десяти лет в Лондоне и Нью-Йорке, мыслят так узко, когда дело касается литературных произведений, которые, по сути, добиваются того же, что и их драгоценные художники?

— Не забывайте, моя дорогая Монье, — промолвил Ларбо, — что Лондон и Нью-Йорк медленнее принимают новые формы. Те картины эпатировали нас уже много лет и успели превратиться чуть ли не в банальность к тому времени, как повергли в такой шок англичан. Мы должны дать время им и американцам дозреть до восприятия нового искусства.

Ларбо высказался учтиво и даже философически, но Сильвия поняла, отчего Эзра взъелся.

— Нечего считать нас дикарями, Ларбо.

— Я и не считаю, — невозмутимо ответил тот. — В конце концов, это ваша Американская революция пробудила нашу, которая, кстати говоря, созревала гораздо дольше. Я только хочу сказать, что подобные вещи происходят в своем темпе. Бунты не зависят от чьей-то воли, их невозможно ускорить или поторопить. Они возникают в свое время.

— Вы это Ленину скажите, — ввернул Боб и, выхватив зажженную сигарету из пальцев Сильвии, глубоко затянулся.

— Искусство — более тонкая материя, чем политика, — заметил Ларбо.

— И очень напрасно, — рыкнул Эзра.

В разгар перепалки на пороге возник Мишель с книгами под мышкой, всем своим видом излучая радость. Он расцеловался с Адриенной, Сильвией и всеми писателями, с кем был знаком, и торжественно водрузил свою стопку на стол Сильвии.

— Я помолвлен! Мы с Жюли поженимся уже в этом году! — провозгласил он. Сильвия заключила его в объятия, смеясь и осыпая его пожеланиями счастья.

Эзра пожал Мишелю руку.

— С балериной? Браво!

— Ну да, она очень хотела прийти со мной, но у нее, как назло, репетиция.

Со дня первого свидания Мишеля с Жюли, солисткой балетной труппы, Сильвия часто встречала их вместе; та плохо говорила по-английски и в лавке очень тушевалась, но у нее были чудесные длинные белокурые волосы с рыжинкой, придававшие ей милую