старомодность во времена повальной моды на короткую стрижку не ниже подбородка. Жюли говорила, что в театре от них требуют оставлять достаточно длины, чтобы локоны можно было собирать в пучок на затылке.

Боб трижды хлопнул в ладоши, призывая ко всеобщему вниманию, словно городской глашатай.

— Примите благодарности, Мишель, ибо вы подарили нам славный повод сменить тему и покутить. Всем по первой за мой счет в «Лё дом»![86]

Лавка взорвалась ликующим гомоном, а фиговые листки, судебные иски и прочие революции тут же выветрились из голов, уступив место сердечным поздравлениям, безудержной радости и оптимизму. Сильвия с Адриенной редко участвовали в богемных ночных пирушках с абсентом и перно, но этим вечером с легкой душой присоединились к большинству. Под мягким светом люстр кафе «Лё дом» их веселая компания раз за разом наполняла бокалы, сначала шампанским, а затем красными винами, передавая туда-сюда блюда с масляной камбалой и хрустящим картофелем под веселый стук вилок и ножей о тарелки, который эхом отражался от высоких окон и напольной плитки. Тем вечером Сильвия ощущала себя частью чего-то могучего, вроде широкой реки, устремляющей свои воды вперед, все дальше от прошлого, и уже подхватившей своим потоком великих вроде Бена Франклина, Бодлера, Пикассо, Эдит Уортон, а теперь и Блейка с Уитменом, и Ларбо с Кокто, и Джойса, и Адриенну, и ее саму вместе с ее лавкой. Они все были частью этого могучего потока, который набирал силу, как разбушевавшийся паводок, ворочал камни, подмывал корни деревьев и нередко сметал на своем пути все препятствия, грозившие замедлить его неудержимый бег.

Джойс своей тоскливой безысходностью мог бы поспорить с парижскими сумерками, слишком рано опускавшимися и слишком темными в эти декабрьские вечера.

— Просто еще не все готово, — произнес он, имея в виду свой роман, словно повторял сказанное Ларбо, пока за окном «Шекспира и компании» кружили снежинки. В кои-то веки Сильвия с Джойсом оказались одни в лавке, должно быть, по милости неласковой погоды. Она заварила чаю, и теперь они держали в руках приятно горячие чашки. Сильвия опустила нос к самому ободку, позволяя пару отогреть подмерзшее лицо.

— Как можно осудить еще не законченную книгу? — жалобно вопросил Джойс.

— Уму непостижимо, — согласилась Сильвия.

— Пускай даже и так, — вскинулся вдруг он в приливе дерзкой отваги, — все равно им не остановить меня. Я допишу роман, а там кто-нибудь да и опубликует его.

В первый раз судьба Джойса повисла на волоске, и Сильвия очень тревожилась за него. Вирджиния Вулф отказалась печатать «Улисса» в своем издательстве, что фактически поставило крест на возможности публикации в Англии, а американские издательства дожидались суда, чтобы уже после определиться с учетом щекотливых обстоятельств.

— По чести говоря, меня куда больше удручают угрозы миссис Джойс бросить меня и увезти детей, — продолжал он.

Сильвию поразило столь откровенное признание, однако естественное любопытство, которое вызывал у нее союз писателя с женщиной, редко сопровождавшей его на чтениях и званых обедах, заставило ее поинтересоваться:

— И куда же она уедет?

— Назад в Ирландию. — Мрачность в тоне Джойса сочеталась с его поникшей фигурой и безвольно повисшими длинными руками.

— У вас там есть кто-то из родных? Ну, кто-то, кто мог бы… помочь вам?

— Ни единого, от кого я принял бы хоть фартинг, — не то горделиво, не то гневно ответил он.

Сильвия знала, что писатель участил свои просьбы Гарриет Уивер о денежных переводах. И эта святая женщина всегда шла ему навстречу. Сильвии пришлось сделать вывод, что миссис Уивер не очень-то представляет, как Джойс тратит ее деньги, а примечательный момент, когда на обеде у Андре Спира он категорически отказывался притронуться к спиртному раньше восьми, остался далеким воспоминанием. Джойс пристрастился просиживать вечера с Бобом и другими писателями в кафе «Лё дом» или в ресторане «Луп», и до нее уже дошла веселенькая история, как Боб с Фаргом ранним утром доставили бесчувственного Джойса домой на больничной каталке. Хотя не исключено, что его кутежи и правда начинались после восьми.

Сильвия гордилась тем, что никогда не осуждала Джойса или еще кого-нибудь, и ценила, что и ее никто не осуждает за то, кто она есть. Каким бы медленным ни казалось продвижение с «Улиссом», Джойс посвящал работе над романом бесчисленные часы. В «Шекспире и компании» он обычно появлялся к вечеру, уже просидев за столом целую вечность в ущерб здоровью. Он был очень бледен и сильно потерял в весе, зрение ухудшилось, к тому же всю зиму он не мог избавиться от кашля, звучавшего пугающе похоже на туберкулезный. Его пальцы вечно были холодны, как ледышки. Сильвии иногда казалось, что он приходит к ней в лавку просто отогреться, как многие другие нуждающиеся студенты и начинающие художники, которые прибивались к «Шекспиру» и «Ля мезон», где подолгу глазели по сторонам и смущенно извинялись, что ничего не покупают. Сильвия переняла у Адриенны благородное великодушие к этим беднягам. Никогда не знаешь, кто из них станет следующим Кокто. Следующим Прустом.

— Знаете, что мне написала Маргарет Андерсон? — спросил Джойс.

— Нет, расскажите.

— Что художник не несет какой бы то ни было ответственности перед публикой.

— В этом я с ней полностью согласна, — сказала Сильвия, — и согласна с поистине блестящим очерком Джейн, в котором она пишет, что к «Улиссу» может быть единственный вопрос — искусство ли это? И да, это искусство. И притом великое.

— Вот как, — промолвил Джойс, явно наслаждаясь ее словами, но почему-то глядя в сторону. — Спасибо на добром слове.

Сильвия посмотрела на полную пепельницу, размышляя, стоит ли закурить еще; не так давно она подметила у себя налет на зубах и желтизну на указательном и среднем пальцах, которыми обычно держала сигарету. Так и быть, но только одну. Наступившее в лавке молчание продолжалось все время, пока Сильвия курила, а Лаки, неслышно появившись из-под стола, где грел бока у печки, терся о ноги Джойса.

— Иногда я думаю, — произнес Джойс так тихо, что Сильвия едва расслышала его, — что обречен прожить изгнанником, которому вовек суждено писать о своей родной стране.

— Тогда вы сами себе Одиссей, — откликнулась Сильвия, — и никак не можете добраться до родины. Препятствия подкарауливают вас на каждом шагу.

— И наверное, собственная блажь, — улыбнулся Джойс.

— Таким и должен быть любой великий писатель.

— Я не заслуживаю вас. Как и Гарриет.

— Что ж. — Сильвия постаралась придать голосу обнадеживающий тон, уж очень ей хотелось немного разрядить гнетущее напряжение между ними. — Очень надеюсь, что ваш «Улисс» обретет свой дом. Родной и наилучший. Держите меня, пожалуйста, в курсе событий.

— Хорошо, буду, — пообещал он.

Ах если бы удалось избавить «Улисса» от клейма порнографии и провозгласить высокой литературой,