Он был умелым и быстрым, его меч и помятый щит сдерживали атакующих, а потом датчанин увидел меня и по моему военному снаряжению распознал во мне богача. В тот же миг трое мерсийцев шагнули назад, уступая мне право убить здоровяка.

— Крепко держи свой меч, — сказал я ему.

Тот кивнул и взглянул на амулет-молот, висящий у меня на шее. Датчанин потел, но не от страха. То был теплый день, а все мы были в кожаной одежде и кольчугах.

— Жди меня в пиршественном зале, — сказал я.

— Меня зовут Отар.

— Утред.

— Отар Наездник Шторма, — представился он.

— Я слышал это имя, — вежливо ответил я, хотя на самом деле никогда его не слыхал.

Отар хотел, чтобы мне было известно его имя, — тогда я мог бы рассказать людям, что Отар Наездник Шторма умер славной смертью, а я велел ему крепко держать меч, чтобы Отар Наездник Шторма отправился пировать в зал Вальгаллы, куда отправляются все воины, храбро встретившие смерть.

Нынче, хотя я стар и слаб, я всегда ношу меч: когда придет мой час, я отправлюсь в тот далекий зал, где меня ждут люди вроде Отара. Я предвкушаю встречу с ними.

— Мой меч, — сказал он, поднимая оружие, — зовут Ярким Огнем. — Он поцеловал клинок. — Он хорошо мне послужил. — Помедлил. — Утред Беббанбургский?

— Да.

— Я встречался с Эльфриком Щедрым, — сказал Отар.

Только пару биений сердца спустя я понял, что он имеет в виду моего дядю, который узурпировал мое наследство в Нортумбрии.

— Щедрый? — переспросил я.

— А как иначе ему сохранять свои земли? — ответил Отар вопросом на вопрос. — Только платить датчанам, чтобы они держались подальше.

— Я надеюсь убить и его тоже.

— У него много воинов, — сказал Отар.

И с этими словами он сделал быстрый выпад Ярким Пламенем, надеясь застать меня врасплох, надеясь попасть в Вальгаллу, похваляясь моей смертью.

Но я был так же быстр, и Вздох Змея отбил клинок в сторону, а я ударил врага умбоном щита, толкнув его назад. Я быстро крутанул мечом и понял, что Отар даже не пытается парировать выпад Вздоха Змея, который скользнул по его горлу.

Я вынул Яркое Пламя из руки мертвеца. Мне пришлось перерезать ему глотку, чтобы не повредить его кольчугу еще больше. Кольчуга — дорогой трофей, столь же ценный, как и браслеты на руках Отара.

Феарнхэмм был полон трупов и живых победителей.

Едва ли не единственными выжившими датчанами были те, что укрылись в церкви, и уцелели они лишь потому, что Альфред переправился через реку и настоял на том, что церковь — это убежище. Он сидел в седле с напряженным от боли лицом, в окружении священников, пока датчан выводили из церкви.

Этельред тоже был там, с окровавленным мечом.

Алдхельм ухмылялся.

Мы одержали славную победу, великую победу, и вести о резне распространятся повсюду, куда норманны поведут свои корабли, и капитаны кораблей узнают, что отправиться в Уэссекс — значит выбрать короткий путь к могиле.

— Хвала Господу, — приветствовал меня Альфред.

Моя кольчуга была покрыта кровью. Я знал, что ухмыляюсь, как Алдхельм. Отец Беокка едва не плакал от радости.

Потом появилась Этельфлэд, все еще верхом на лошади, и два мерсийца, ведущие пленного.

— Она пыталась убить тебя, господин Утред! — сказала довольная Этельфлэд, и я понял, что пленный — это всадник, коня которого я пырнул Осиным Жалом.

Это была Скади.

Этельред уставился на свою жену, без сомнения, гадая, что та делает в Феарнхэмме, облаченная в кольчугу, но у него не было времени задать вопрос, потому что Скади начала выть. Это был ужасный вопль, похожий на вой заживо пожираемого могильным червем. Скади рванула себя за волосы, упала на землю и начала корчиться.

— Я проклинаю тебя! — провыла она.

Потом схватила пригоршню земли и втерла ее в свои черные волосы, потом сунула их в рот — и все это время корчилась и вопила.

Один из стороживших ее людей нес кольчугу, которая была на Скади в битве. Теперь Скади осталась в льняной сорочке, которую она внезапно разорвала на груди, измазала землей груди, и я невольно улыбнулся, когда Эдуард, стоявший рядом с отцом, широко раскрытыми глазами уставился на наготу Скади.

У Альфреда был такой вид, как будто боль, которую он испытывал, стала еще сильней.

— Заставьте ее замолчать, — велел он.

Один из мерсийских охранников огрел Скади по голове древком копья, и она упала на бок. Теперь на ее черных, как вороново крыло, волосах кровь смешалась с грязью, и я подумал, что она без сознания, но потом она выплюнула грязь и посмотрела на меня снизу вверх.

— Про́клятый, — прорычала она.

И одна из прях взяла нить моей жизни. Мне нравится думать, что она заколебалась. Но, может, и нет. Может, она улыбнулась. Колебалась она или нет, но она воткнула свою костяную иглу наискось, туда, где ткань темнее.

Wyrd biр ful araed[6].

Острые клинки кололи, острия копий убивали,

Когда Этельред, повелитель бойни, разил тысячи.

Река вздулась от крови, напоенная мечами река.

И Алдхельм, благородный воин, последовал

за своим господином

В битву, жестокую битву, разя врага.

В таком духе поэма продолжается много, много, очень много строк.

Предо мной лежит пергамент, и спустя мгновение я его сожгу. Конечно, мое имя в нем не упоминается, вот почему я и сожгу его. Мужчины умирают, женщины умирают, скот умирает, но слава живет, как эхо песни. Однако почему люди должны петь об Этельреде? Он сражался довольно хорошо в тот день, но Феарнхэмм был не его битвой, а моей.

Я плачу моим поэтам за то, чтобы те записывали свои песни, но они предпочитают лежать на солнышке и пить мой эль. И, честно говоря, поэты наскучили мне. Я терплю их ради гостей в моем доме, которые ожидают услышать арфу и бахвальство.

Любопытство заставило меня купить этот предназначенный для сожжения пергамент у монаха, продающего такие вещи в благородных домах. Он пришел из земель, где раньше была Мерсия, и, само собой, мерсийские поэты должны превозносить свою страну — иначе никто о ней даже бы не услышал. Поэтому они и пишут такую ложь, но и они не могут тягаться с церковниками.

Все анналы нашего времени написаны монахами и священниками. Человек может бежать от сотен битв и никогда не убить ни одного датчанина, но, пока он дает деньги церкви, о нем будут писать как о герое.