Думаю, он тоже плакал, хотя я и не видела его слез, но их вкус был похож на вкус моих собственных слез.

Мой муж был великим человеком, ученым, подумала я тогда, и та его жизнь, что начиналась за нашей с ним любовью, была полна тайн, великих секретов и касалась не одного миллиона человеческих жизней. И если он сказал, что мне надо вернуться в Москву и быть сильной, это могло означать только одно — он уже давно не принадлежит себе, а потому я должна научиться жить сама.

Чем я, собственно говоря, и занималась после его так называемой смерти. Так почему же мне не радоваться тому, что он остался жив после той катастрофы или того спектакля, режиссером которого были, скорее всего, спецслужбы?

Под утро, когда мы, опустошенные, уставшие, но так и не посмевшие пустить друг в друга корни, поскольку были обречены на разлуку, приходили в себя, и я дремала на его плече, он вдруг сказал:

— Алика отвезут в Москву и там похоронят. Об этом не беспокойся, — произнес он убитым голосом, как человек, уже научившийся терять.

Я хотела по инерции спросить его, кто и за что его убил, и кто такая Джейн или тот «американец», но он, предвосхищая мои вопросы, нежно и властно прикрыл мой рот ладонью.

Я заплакала, он меня обнял, прижал к себе.

— Ну хоть на один вопрос ответь: существует ли еще одна «Зоя Валентинова» или все это… по мою душу?…

— По нашу душу, — он приподнял мою голову, посмотрел на меня таким глубоким взглядом, словно желая запомнить меня навсегда, и поцеловал. — Ты должна исчезнуть как можно скорее. И не думай обо мне. Просто забудь, и все. Тебе надо жить дальше.

Вспыхнула лампа.

Алекс, обнаженный, расчесав пальцами влажные кудри и убрав их с лица, сел, рассматривая меня с нежностью.

— Ты нисколько не изменилась, такая же красивая… Только глаза печальные.

Он провел рукой по моей щеке, губам.

Затем, не глядя, взял со столика коробочку с таблетками, достал две — одну протянул мне, другую положил себе в рот.

Сердце мое затрепетало, иначе и не скажешь, тело мое покрылось мурашками, я задышала часто-часто.

Мы легко поднялись с постели, Алекс набросил на себя рубашку, надел шорты, я тоже последовала его примеру, оделась, предполагая, что мы выйдем в садик, где прохладно и морской ветерок может сквозняком прошить наши разгоряченные тела.

Мы, как в той нашей счастливой жизни, взявшись за руки, вышли во двор.

После темени закрытых жалюзи комнат садик показался нам лиловым, лишь листья растений кое-где были выпачканы серебром лунных пятен.

Мы встали спиной к дому, лицом к невидимому морю, к той стене, за которой простиралась набережная, — плечо к плечу.

Слабая электрическая волна, исходящая от Алекса, заставила мое тело содрогнуться, сдвинуться с места, еще мгновение, и я почувствовала невероятную легкость во всем теле. Луна над головой словно притягивала меня к себе, и я, подняв голову, улыбнулась.

Толчок, и я почувствовала, как босые ступни мои оторвались от каменных плит, и мы (я, едва отставая от взмывающего вверх Алекса) приподнялись над землей.

Алекс крепко держал меня за руку, так крепко, до боли.

Его бедро слегка толкнуло меня вправо, я начала крениться, затем мы завертелись и чуть не рухнули на широкую каменную стену, увитую черно-лиловым кружевом дикого винограда.

Еще один вираж в воздухе, голова моя закружилась, волосы, еще мгновенье назад летящие по воздуху, легли мне на плечи, и Алекс, мягко опустив меня на землю, сам взмыл, перенесся через стену и исчез в темноте…

Я стояла посреди садика, прямо на глазах светлеющего от светлого утреннего неба, и не могла пошевелиться. Действие таблетки прекратилось, и я осталась одна. Снова одна.

Что это было? Наваждение? Сон? Я стала лунатиком?

Я бросилась в дом, по пути включая везде свет, ворвалась в спальню — его подушка была смята! Я пощупала ее — может, мне показалось, конечно, но она была еще теплой. Понюхала — пахло его волосами, его телом, им.

Открыла коробочку с таблетками — вместо трех, что были днем, осталась всего одна. Да и как иначе, если две взял Алекс, несколько минут тому назад!

На подушке я обнаружила и его волос, длинный, волнистый. Ошибки быть не могло, он был здесь, он мне не привиделся!

Я выбежала из дома, забилась в истерике перед запертой калиткой.

Он был, и он исчез за ней, он был где-то там, в другой жизни, которая протекала за этой кованой решеткой.

— Алекс… — прошептала я, глотая слезы и обращаясь к нему, уверенная в том, что он где-то рядом, буквально в шаге от меня и слышит меня. — Ну возьми меня с собой, прошу тебя. Хочешь, я буду сидеть рядом с тобой, как собачонка, или носить за тобой твой этюдник… Буду готовить тебе макароны, если ты их так полюбил, что даже поселился здесь, в этом городе… Если ты продал душу дьяволу, то скажи ему, чтобы он купил и мою, прошу тебя… Только не оставляй меня…

Я тихонько завыла, плечи мои ходили ходуном, и я, прижавшись щекой к прохладным решеткам калитки, приваренным так плотно к металлическому основанию, что не было никакой возможности разглядеть хотя бы сантиметр улицы, причитала, произнося какие-то глупости и чувствуя, что схожу с ума.

— Алекс, — шептала я, уже корчась на каменном полу, извиваясь всем телом, — хочешь, я буду кошкой… Может, черной или белой, но лучше трехцветной, и ты будешь кормить меня консервами, будешь гладить меня за ушами… Я буду твоей неаполитанской кошкой… И никто, слышишь, ни одна душа об этом никогда не узнает… Только позволь мне остаться здесь, с тобой…

Еще немного, и я замяукала бы…

За калиткой послышался шорох, затем всхлип и едва различимый звук удаляющихся шагов. Он ушел.

Удар был слишком сильным, чтобы я могла перенести его безболезненно. И все слова, что я услышала от Алекса, показались мне лишь слабой попыткой оставить о себе хорошее впечатление.

В какую-то минуту, едва взошло солнце, я поняла, что меня предали. И предал любимый человек. Муж.

Оправдать его молчание в течение семи лет было невозможно.

Он был в твердой памяти и здравом уме, все понимал, вот только оценивал по-своему. Зато многое за те часы, что мы провели вместе, прояснилось.

Теперь-то я понимала, что это он откупался от меня этими деньгами. И никакие это не немцы. С немцами он наверняка разобрался сам и работал с ними напрямую.

Скорее всего, он просто начал новую жизнь, подальше от меня и всего того, что мешало ему развернуться и применить свой талант.

Ему захотелось свободы, и он, заморочив головы следователям, благополучно испарился. Скорее всего, сделал себе паспорт на другое имя, покинул Россию, переместился в Европу и, заключив какие-то волшебные договора и получая за свои изобретения хорошие деньги, решил провести добрый остаток своих дней в чудесном городе Неаполе.