— Да, мам… Да, это так! Ты одна меня растила, и я все время будто виноватой была, что у тебя личная жизнь из-за меня не сложилась. Ты мне прямо об этом не говорила, конечно, но это сквозило в твоих жестах, в словах, в поведении… Я слово лишнее боялась тебе сказать. Боялась обидеть. Боялась, что путаюсь под ногами. А Лиза… Лиза, она нормальный ребенок. Она ничего не боится. Катька ее любила, просто любила.

— Насть, ты чего?… Ты чего несешь? — испуганным шепотом выдохнула Ира, покосившись с досадой в сторону Олега. — А я тебя что, выходит, не любила, что ли?

— Не знаю, мам. Может, и любила. Только любовь твоя была скорее на исполнение долга похожа. Ты же порядочная женщина, ты не могла позволить себе плохо исполнить материнский долг. Поэтому я и росла вся правильная — не капризная, не своевольная, не балованная. Во всем тебя слушалась. Образцово-показательный ребенок. Но я больше так не хочу, мам. Вернее, не могу. Извини.

— Господи, Настя… Ты хоть понимаешь, в чем ты сейчас меня обвинила? Меня, свою мать.

Ира возложила обе ладони на грудь, трагически распахнула большие глаза. Олег даже испугался — сейчас заплачет. Но, судя по всему, Ира плакать совсем не собиралась. Не походила она на женщину, решающую свои проблемы слезами. Скорее всего, у нее другие методы воздействия на свою дочь имелись. Что ж, пусть воздействует. В конце концов, надо же что-то делать с возникшей проблемой.

— Я сейчас уйду отсюда, Настя, а ты подумай о том, что ты мне сказала. Подумай о том, какую боль мне причинила. Невыносимую…

— Мам, прости!

Отчаянного Настиного возгласа Ира уже, по всей видимости, не услышала. Резко развернувшись, выскочила из комнаты в прихожую, будто бегством спасалась. Хотя, наверное, так оно и было на самом деле. Олег тихо усмехнулся про себя — что ж, тоже вариант. Его мама так же вот, бывало, сбегала, чтоб усилить эффект виноватости. А он оставался, страдал раскаянием. Потом чуть в ноги не падал. Вот и Настя рванула было за матерью в прихожую, но он ее остановил, усадил обратно в кресло чуть не силой. Жалко ее стало. Не захотелось кидать девчонку в варево материнских манипуляций, может, и неосознанных. А с другой стороны — проблема-то, черт возьми, не решилась!

— Сиди, Настя. Я сам ее провожу, — ласково шепнул Олег ей на ухо.

Настя кивнула с благодарностью. Господи, как же он ее понимал…

В прихожей Ира с остервенением водила расческой по волосам, глядя пустыми глазами в зеркало. Губы ее были строго поджаты, глаза злы и сухи. «Нет, такая не заплачет, — с неприязнью подумал Олег, вежливо ей улыбаясь. — Такая неистовой обидой добьет. Ишь, как зыркает недовольно, что Настя в комнате осталась, за ней не бросилась…»

— Надеюсь, Олег, вы не станете потакать Насте в ее… В ее… Даже не знаю, как определить эти ее истерические поползновения.

— Вы имеете в виду желание удочерить Лизу?

— Ну да. Конечно. А вы о чем подумали?

Резко развернувшись от зеркала, она глянула на него исподлобья, потом обулась, перебросила через плечо сумочку. Так и не дав Олегу ответить, повернула рычажок замка, рывком распахнула дверь, потом так же рывком ее за собой и захлопнула. Получилось нервно, конечно. Как говорится, ушла, громко хлопнув дверью. Сбежала. Что ж, по правилам такого событийного ряда у Настюши теперь истерика обязательно должна приключиться.

Она и приключилась. Кто ж сомневался. Вернувшись в комнату, Олег с этой истерикой столкнулся нос к носу. Настя сидела, размазывая слезы по красному от напряжения лицу, икала на трудном вдохе:

— Ма… Ма… Мамочка… Прости… Я не хотела… О господи, что же… Будет теперь…

Олег вздохнул устало, присел на мягкий подлокотник кресла, притянул Настину голову к груди:

— Успокойся, Настюш. Ничего не будет. Успокойся.

— Нет, ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь! — Настя вырвалась: — Я… Я же ее очень люблю, понимаешь? Я ее так люблю… Так…

— Понимаю, Насть.

Он снова притянул ее к себе, начал гладить терпеливо по волосам, по плечам, тихо бормотать на ухо что-то о любви, о «такой жизни», о кровосмешении любви и неприязни, о том, что «у всех так оно бывает» и что она, Настя, не первый кусочек в этой родственной мясорубке и не последний… Он так увлекся, что и не заметил, как Настины плечи под его руками перестали дрожать, как она прижалась к нему доверчиво, как перебила тихо:

— Олег… Погоди, Олег… Понимаешь, ее же надо прямо сейчас забрать, потом поздно будет…

— Кого забрать? — недоуменно уставился он на нее, отстранившись.

— Лизу, кого ж еще?… Пока документы на опекунство не оформили.

— Господи, Настя! — всплеснул он отчаянно руками. — Ну сколько уже можно-то? Хватит! Надоело уже!

Настя моргнула удивленно, как больная птица, потом шмыгнула тихо носом. Было в этом шмыганье что-то выразительное. Обреченное, но непокоренное.

Прилив невесть откуда взявшегося раздражения ударил Олегу в голову, куда-то в затылок. От боли он крепко сжал зубы. И даже испугался, что раздражение выплеснется сейчас наружу, зальет всю комнату, и нечем будет дышать, и придется ссориться, и кричать криком. И бог знает, чем все это кончится.

Торопливо подскочив с подлокотника, он быстро пошел прочь из комнаты, бросив на ходу:

— Я в душ.

Под прохладными водяными струями огонек вспыхнувшего было раздражения послушно и быстро потух, и мысли потекли в прежнем русле. В старательно-спокойном. Хотя и завернули не в ту сторону. Подумалось вдруг со страхом: как Настю маме показывать? Достанет ли Насте терпения на мамин властный характер? Вот Марине, к примеру, этого терпения хватало с лихвой. Нет, она даже не терпела, она сразу сумела принять его маму со всеми ее самолюбивыми потрохами и вселенской уверенностью в том, что ее якобы облагороженный чудным воспитанием сынок может осчастливить любую женщину. В общем, философски к маме отнеслась. А вот Настя… Настя, как выяснилось, оказалась девушкой непредсказуемой. Полюбил одну Настю, но теперь другая обнаружилась. И надо с этим обстоятельством как-то считаться. Что ж, будем считаться. В конце концов, никто ему не обещал, что в новой любви будет легко.

Черт, как неудобно все-таки жить без халата! Умудрился же он его дома забыть… Так. Стоп. Не стоит раздражаться. Хватит на сегодня. В конце концов, можно и влажным полотенцем для приличия бедра обмотать. Но за халатом надо съездить. Завтра же.

— Настюш, я завтра утром отлучусь ненадолго, пока ты спишь… — произнес он как можно беззаботнее, входя в комнату.

Настя молчала. Лежала в кресле, свернувшись маленьким калачиком. Олег подошел поближе, склонился. Любимая спала, уютно устроив голову на сгибе локтя, посапывала тихонько. Хороший признак, пусть поспит. Нервное возбуждение пройдет, а с ним, дай бог, и маниакальная забота о Лизиной судьбе тоже. И все у них будет хорошо.

* * *

В воскресенье Марина с Ильей придумали себе праздник — первый день месяца августа. Потому что Марина очень любила август. Хорошее время. Летняя жара перестает быть пылко-злобной, и зелень деревьев и трав не так агрессивна ярка. А скоро появятся в уходящем пространстве лета нотки зрелого достоинства — первые желтые листья на деревьях. Увидишь их и пугаешься: батюшки, осень! А потом думаешь — ну, осень?… Ну и что? Чего ее пугаться-то? Так мудрая женщина бальзаковского возраста обнаруживает первые седые волоски в прическе — да, не молода уже, но всему свое время, всякому возрасту свои радости.