покупку с мужем. В машине по пути домой дочери, как ни пытались, не могли вовлечь мать в разговор, потому что вдохновленная увиденным Лаура начинала изобретать.

Она никогда не переносила ничего на бумагу, пока дом не был приведен в порядок перед отходом ко сну. На своей стороне кровати муж к тому времени уже час как спал с испанскими газетами на груди, а его лежащие на прикроватном столике очки зловеще изучали темную комнату, подобно бесплотному телохранителю. Лаура сидела в своем освещенном уголке, подложив под спину подушки, и изобретала. На ее коленях лежал один из бесконечных блокнотов, которые ее муж приносил домой с работы, – презентов от фармацевтических компаний, рекламирующих транквилизаторы, антибиотики или крем для кожи. Она работала над чертежом чего-то узнаваемого, но нарисованного в таком крупном масштабе (чтобы можно было прикрепить особую насадку или более удобную ручку), что эти предметы выглядели странно. Ее дочери хихикали над странными каракулями, которые находили в кухонных ящиках или на дальней полке в туалете на первом этаже. Однажды Йойо подумала, что мать нарисовала мужские сами-знаете-что; она показала свою находку сестрам, и они с кроткими непроницаемыми лицами осведомились у матери, что это такое. Ах, это одна из ее неудач, как объяснила она, – детский двойной питьевой стаканчик с увеличенной встроенной соломинкой.

Дочери приходили к ней по вечерам, когда думали, что у нее найдется минутка с ними поговорить: у них были неприятности в школе или они хотели упросить отца отпустить их в город, в торговый центр или в кино – средь бела дня, мами! Лаура выпроваживала их из своей комнаты.

– Девочки, ваша проблема в том… – Проблема сводилась к тому, что они хотели стать американками, а их отец – и поначалу мать – не желал об этом слышать. – Вы, девочки, сведете меня с ума! – грозилась она, если они продолжали ее донимать. – Когда я попаду в Бельвю[56], вы горько пожалеете!

Во время их споров она говорила на английском, который представлял собой мешанину из перепутанных идиом и пословиц, свидетельствовавших о ее, как она выражалась, «желторотости».

Если муж настаивал, чтобы она говорила с девочками по-испански, чтобы они не забыли родной язык, она безапелляционно возражала:

– Когда ты в Риме, поступай как римляне.

Языкастая Йойо, ставшая парламентером сестер, твердо отстаивала свои позиции в родительской спальне.

– Мами, мы больше не пойдем в эту школу!

– Придется. – Глаза Лауры округлялись от беспокойства. – В этой стране не ходить в школу противозаконно. Вы хотите, чтобы нас вышвырнули?

– А вы хотите, чтобы нас убили? Сегодня эти дети бросались камнями!

– Палки и камни не ломают кости, – нараспев произносила она. Тем не менее Йойо видела по ее лицу, что с таким же успехом один из камней, которыми дети бросались в ее дочерей, мог полететь в ее сторону. Но она всегда притворялась, что во всем виноваты они сами. – Не сомневаюсь, что вы их задирали. Когда двое ссорятся, то под собой бревна не замечают.

– Вот уж огромное тебе спасибо, мама! – Йойо пулей вылетала из родительской комнаты в свою спальню.

Дочери никогда не называли ее мамой, за исключением случаев, когда хотели, чтобы она чувствовала себя виноватой перед ними в этой стране. Она была довольно хорошей матерью – хлопотала вокруг них, распекала и давала советы, – но ужасной, совершенно безнадежной подругой.

Она возвращалась к карандашу и блокноту, строчила, цокала, вырывала листы и, в конце концов сдавшись, раскрывала «Нью-Йорк таймс». Впрочем, иногда по вечерам, если ее осеняла хорошая идея, она, раскрасневшись, врывалась в комнату Йойо с блокнотом в руке и торопливо стучала в дверь, которую только что распахнула.

– Милая, что я тебе сейчас покажу!

В это время, когда с домашней работой было покончено, а сестры все еще смотрели в подвале телевизор, Йойо оставалась наедине с собой. Выключив верхний свет – настольная лампа трогательно освещала только бумагу, а остальная комната была погружена в теплую, мягкую, нерукотворную темноту, – она склонялась над своим маленьким столом и втайне писала стихотворения на своем новом языке.

– Ты испортишь себе глаза! – начинала Лаура, включая слишком яркий верхний свет и отпугивая вдохновение, которое Йойо только начинала выманивать из лабиринта чувств с помощью синей нити творения.

– Ну, мами! – моргая, возмущалась Йойо. – Я пишу.

– Ох, милая, – так она называла всех, кто в ту или иную минуту заслуживал ее расположения. – Милая, когда я заработаю миллион, я куплю тебе собственную печатную машинку. (Йойо выпрашивала у матери точно такую же, какую отец купил себе, чтобы заполнять на дому бланки заказов.) – «Подливка к индейке», – говорила она, когда кто-то ее умасливал. Она сама сейчас умасливала и подмазывалась. – Я найму тебе личную машинистку.

Мать плюхалась на кровать и протягивала блокнот.

– Угадай, милая!

С минуту Йойо изучала неумелый рисунок. Мыло, распыляемое головкой душа, если определенным образом повернуть ручку? Растворимый кофе с уже вмешанными сливками? Регулярно раскрывающиеся капсулы с водой, поливающие цветы в горшках, пока хозяева в отъезде? Брелок для ключей с таймером, срабатывающим, когда истекает парковка? (Если ключи куда-то подевались, то их легко будет найти по пиканью.) Наконец, знаменитый – но только задним числом – палочный человечек, тащивший квадратик на веревке – чемодан на колесах?

– Ну конечно! – потакала Йойо матери. – Как раз то, чего не хватает в любом хозяйстве: душ, работающий по принципу автомойки; ключи, пикающие, как бомба; чемодан на поводке!

Мами, которой не давали покоя лавры Томаса Эдисона и Бенджамина Франклина, к тому времени уже стала кем-то вроде семейного клоуна.

У нее вытягивалось лицо.

– Ну же, думай головой.

Еще одна неверная догадка, и она начинала подсказывать Йойо, тыкая карандашом в главные особенности очередного чудо-изобретения.

– Помнишь, как однажды мы поехали на машине на гору Бэар и о-соз-на-ли, что забыли взять открывашку для нашего пикника? – Дочери постоянно ее поправляли, но она настаивала, что это слово должно произноситься именно так. – И когда мы захотели есть, нам нечем было открыть банки с освежающими напитками? – Это было до откидных крышек, которые, по утверждению мами, также приходили ей в голову. – Теперь понимаешь, что это? – Йойо качала головой. – Это бампер машины, только вот здесь у него выдвижная открывашка. Так просто и в то же время так необходимо, не правда ли?

– Ага, мами. Тебе надо это запатентовать.

Йойо пожимала плечами, а мать вырывала листок с рисунком из блокнота и бережно, уголок к уголку, складывала, словно хотела его сохранить. Но, выходя из комнаты, она бросала его в мусорную корзину и издавала короткий, полный равнодушия смешок.

– Ничего особенного.

Никто из дочерей по-настоящему ее не поддерживал. Их раздражало, что она тратит время на свои дурацкие изобретения. Они пытались сойти за своих среди американцев; им нужна была помощь, чтобы понять, кто они и почему ирландские дети, чьи дедушки и бабушки были миками[57], называют их шпионками. Зачем они вообще приехали в эту страну? Для них это были важные, насущные, решающие вопросы, а у собственной матери не было ни минуты, чтобы помочь им с ними разобраться, – вместо этого она изобретала приспособления, которые улучшили бы жизнь американским мамашам, а не собственным детям.

Иногда Йойо призывала ее к ответу.

– Зачем, мами? Зачем ты это делаешь? Ты никогда на этом не заработаешь. Сама знаешь, американцы уже придумали все что возможно.

– Может, и нет. Кто знает, вдруг они упустили что-то важное. С помощью терпения и спокойствия даже ослик может взобраться на пальму. – Эта поговорка была одним из многих доминиканских выражений, которые она перенесла в свой перемешанный английский язык.

– Но какой в этом смысл? – не отставала Йойо.

– Смысл, смысл, почему во всем должен быть смысл? Почему ты пишешь стихи?

Йойо вынуждена была признать довод матери неопровержимым. Тем не менее в ее жизненной иерархии стихотворение казалось более важным, чем детский горшок, играющий музыку, когда приучаемый к туалету малыш делает в него свои дела.

Четыре девочки часто обсуждали это между собой, как и многие