– Лучше пусть изобретает колесо, чем к нам цепляется, – говорила старшая дочь Карла.

В тесноте американской нуклеарной семьи непомерная энергия матери истощала бы их самостоятельность. Пусть ей будет чем заняться. Вреда от этого нет, и потом, ей необходимо признание. На родине она получала его по умолчанию, будучи де ла Торре. Когда они перебрались в Штаты, Лаура первое время представлялась не только фамилией мужа, но и своей девичьей, отчетливо произнося: «Гарсиа де ла Торре». Но по дежурным ответным улыбкам она понимала, что они никогда не слышали этой фамилии. Она им покажет. Она докажет этим американцам, что может сделать умная женщина с карандашом и блокнотом в руках.

Как-то раз она была на волосок от успеха. Каждый вечер, перед тем как выключить свет, ей нравилось читать в постели «Нью-Йорк таймс», чтобы знать, что творят американцы. Однажды ночью она взвизгнула, разбудив спящего рядом мужа. Он резко сел, поспешно потянулся за очками и сшиб их так, что они отлетели через всю комнату.

– ¿Qué pasa? ¿Qué pasa?

«Что случилось?» В его голосе звучал ужас – тот же страх, который она слышала в Доминиканской Республике, пока они не уехали. Там за ними наблюдали, за ним следили. Конечно, они не могли разговаривать, но ночами в страхе шептались в темной постели. Теперь, в Америке, он был в безопасности и даже добился успеха; в его Centro de Medicina[58] в Бронксе валом валили больные и тоскующие по родине, мечтающие вернуться домой. И все же во сне он возвращался в те ужасные дни и длинные ночи, и крик жены зацепился за его тайный страх: им все-таки не удалось спастись, тайная полиция явилась за ними.

– Ах, милый! Помнишь, я показывала тебе тот чемодан на колесиках, чтобы не таскать тяжелые сумки в путешествии? Кто-то украл мою идею и заработал миллион! – Она трясла газетой перед его лицом. – Видишь, видишь! Этот человек был не bobo[59]! Он не положил все яйца в долгий ящик. Я говорила, что рано или поздно мой корабль проплывет мимо меня посреди ночи! – Она грозила мужу и дочерям пальцем, не переставая смеяться жутким смехом, которым смеются сумасшедшие в кинолентах.

Четыре девочки, собравшиеся в ее комнате, смотрели на мать и друг на друга. Возможно, все они думали об одном: не будет ли странно и грустно, если мами и вправду загремит в Бельвю?

– ¡Ya, ya! – Она наконец замахала на дочерей, выпроваживая их вон из комнаты. – Поздно пить пролитое молоко, это точно.

Колесики чемодана погасили изобретательский пыл Лауры. Блестящая идея пришла ей, но вся слава и деньги достались какому-то плагиатору. Бессмысленно тягаться с американцами: у них всегда будет фора. Как-никак это их страна. Лучше держаться ближе к дому. Она огляделась вокруг – ее дочери пригнулись – и нашла простор для деятельности у мужа на работе. Несколько раз в неделю, по-деловому одетая в белый халат с бейджиком, приколотым к лацкану, прихватив пакет, полный чистящих средств и тряпок, она отправлялась с ним на его машине в Бронкс. По дороге она наводила порядок в бардачке или снимала почтовые наклейки с журналов для приемной, потому что прочитала где-то, что посредством этих наклеек с адресом наркозависимые пациенты узнают, где живут врачи, и грабят их дома в поисках шприцев. Вечерами она вела учет, заполняя столбцы полученной за день прибылью. Было бы время заниматься всякими глупостями!

С тех пор она только один раз взялась за карандаш и блокнот. Одной из дочерей требовалась помощь. В девятом классе учительница английского языка сестра Мария Джозеф выбрала Йойо для выступления с речью по случаю Дня учителя на школьном собрании. В Доминиканской Республике Йойо училась ужасно. Никто не мог усадить ее за книги. Но в Нью-Йорке ей нужно было найти себе какую-то отдушину, и, поскольку местные жители были неприветливы, а страна негостеприимна, она сосредоточилась на языке. В средней школе монахини на уроках английского зачитывали ее рассказы и сочинения вслух.

Однако перспектива произнести подхалимскую речь в честь учительниц тормозила работу ее воображения. Сначала она не хотела, а потом и попросту не смогла написать эту речь. Ее отец утверждал, что она должна относиться к заданию как к «великой чести». Но она была в ужасе. У нее все еще был легкий акцент, и ей не нравилось выступать на публике, подвергая себя насмешкам одноклассников. Кроме того, не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: произнеся панегирик целой обители полоумных, старых, дородных монахинь, она не добьется расположения сверстников.

Она не могла придумать, как ей отвертеться. Вечер за вечером она сидела за своим столом, надеясь состряпать какой-нибудь короткий, ни к чему не обязывающий текст, но не могла написать ни слова.

В выходные перед собранием, назначенным на утро понедельника, Йойо ударилась в панику. Завтра ее матери придется позвонить и сказать, что Йойо в больнице, в коме. Лаура попыталась ее успокоить.

– Просто помни, что мистер Линкольн не мог придумать, что сказать в Геттисберге, а потом – р-р-раз! «Минуло восемьдесят семь лет…» – начала декламировать она. – Все получится, главное расслабься. Вот увидишь. Как говорят американцы, необходимость – дочь изобретательности. Я тебе помогу.

В те выходные мать направила всю свою энергию на то, чтобы помочь Йойо написать речь.

– Пожалуйста, мами, просто оставь меня в покое, пожалуйста, – умоляла Йойо.

Но, не успев избавиться от гусыни, ей пришлось сражаться с гусаком. Отец беспрестанно просовывал голову в дверь, чтобы убедиться, что Йойо «выполнила свои обязанности», – эту фразу он употреблял, когда девочки были помладше, чтобы выяснить, сходили ли они в туалет перед поездкой на машине. В те выходные он несколько раз декламировал за ужином собственную школьную выпускную речь. Он давал Йойо подсказки насчет манеры подачи, ссылался на великих ораторов и их приемы. (Его фаворитами были скромность, похвалы и красноречивые паузы.)

Лаура сидела за столом напротив него и, казалось, была единственной, кто его слушал. Йойо и ее сестры почти забыли испанский, а формальные, цветистые выражения отца были трудны для понимания. Но Лаура нежно улыбалась про себя и вертела вращающийся поднос для закусок в центре стола, как если бы он был генератором ее внимания.

В воскресенье вечером Йойо для вдохновения читала поэзию – стихотворения Уитмена в старой книге с гравированной обложкой, которую отец отхватил в комиссионке рядом с клиникой. «Я славлю себя и воспеваю себя… И тот докажет, что усвоил он мой стиль борьбы, кто убьет своего учителя насмерть»[60]. Слова поэта потрясли и взволновали ее. Она привыкла к монахиням, литературе пристойных чувств, стихотворениям с посылом, цензурированным текстам. Но этот человек состоял из плоти и крови, он рыгал, смеялся и потел стихотворениями. «Кто коснется этой книги, коснется человека».

Тем вечером она наконец начала писать – безудержно, три, пять страниц – и, единственный раз подняв взгляд, заметила, как по коридору на цыпочках проходит ее отец. Закончив, Йойо перечитала свои слова, и ее глаза наполнились слезами. Она наконец заговорила от своего лица по-английски!

Дописав черновик, она позвала к себе в комнату мать. Пока Йойо читала речь, Лаура внимательно слушала, и под конец ее глаза тоже заблестели. Ее лицо стало нежным, теплым и гордым.

– Ах, Йойо, ты покроешь нашу фамилию славой в этой стране! Это прекрасная, прекрасная речь, и я хочу, чтобы твой отец услышал ее перед сном. Потом я напечатаю ее для тебя, хорошо?

Мать и дочь, раскрасневшись от своего успеха, вышли в коридор и проследовали в главную спальню, где, откинувшись на подушки, сидел Карлос, читая позавчерашние доминиканские газеты. Теперь, когда диктатура была свергнута, он снова заинтересовался судьбой своей страны. Временное правительство собиралось провести первые за тридцать лет свободные выборы. Вершилась история, в воздухе снова пахло свободой и надеждой! Он все еще подумывал, не перевезти ли семью назад. Но Лаура уже привыкла к здешней жизни. Она не хотела возвращаться на родину, где, даже будучи де