– Вы сидели?

– Я про дома – засиделся, – в пятый заход, впервые чокнулся стаканом Игорь и сразу принялся доливать первую бутылку. – Сидел, конечно. Первая – семь лет за драку. Вышел, помыкался с годик, смотрю, а че-то все еще хуже стало. Пошел и гастроном, где всегда продукты беру, ограбил. Сижу дома, пью, жду, когда меня брать придут. Не приходят. Бардак в стране. Ты пей давай.

– Потом пришли? – Олег послушно выпил то, что появилось в его стакане за время рассказа.

– Пришли после второго раза, а то, если б не понятия, хоть сам иди сдавайся.

Из пакета появилась вторая бутылка, вообще без этикетки. На кухню пришла кошка и возмущенно мяукнула.

– Откуда ты вечно берешься? – обратился к ней Игорь и достал из пакета сосиску. – Нет, смотри, специально ей купил, а она не жрет. Чего орешь тогда?

– Я вот хочу переехать, – рвались наружу мысли из пьяной головы Олега. – С тещей жить надоело. Продам дачу, денег докину и квартиру побольше возьму.

– Где дача-то? – наливая седьмую, спросил Игорь.

– На седьмой просеке, у Волги прям, хорошее место. А вы не хотите с Безымянки уехать?

– Зачем? Мне и тут хорошо. Я хочу на деньги от платины аппарат самогонный купить.

– Пить будете? – наконец залпом справился со стаканом Олег.

– Буду, конечно, только че получше, а самогон на продажу. Присмотрел я тут одну тетку с домом на Вольской, у нее в доме торговлю устрою. Считай, дело небольшое, а до конца жизни обеспечен.

Они еще говорили о трудностях мелких предпринимателей, перед восьмой – о животных, про завод, где, оказалось, оба работали. Волшебный пакет, казалось, переполнен бутылками, Олег считал рюмки до девятой. Хотя, наверное, их было больше. Потом вроде бы были улица и снег.

* * *

Очнулся Олег почему-то в своей «четверке», припаркованной у Безымянского рынка. Начиналось синее зимнее утро, и вокруг уже ходили люди. Он открыл окно, выпуская на улицу тяжелый перегар из салона, пытаясь собрать воспоминания о вчерашнем вечере. Полез в куртку за сигаретами, начал искать бензиновую зажигалку. Долларов во внутреннем кармане не было. Он быстро себя обыскал. Глаза сами собой зажмурились, как будто была еще одна попытка проснуться в лучшем мире, но утро было то же, и похмелье, и ужас потери.

Что сказать Вове, как объяснить жене за три дня до Нового года? Подарки даже не успел купить. Олег завел машину и нажал на прикуриватель. Ничего не отложил, ничего не заработал, все потерял. Рука потянулась пристегнуть ремень.

Между сиденьями в нелепой красной авоське лежал слиток платины.

Снег на участке местами сошел, обнажив черную маслянистую землю, только сугробы вдоль забора, собранные Вовой, словно держали оборону, медленно подтаивая и оседая. С крыши тоже было убрано, что не мешало каплям выбивать вокруг дома глухой изнуряющий ритм. Печь была не нужна, но Вова по привычке поддерживал в ней огонь.

Ближе к шести приехал Олег, занес в гараж коробку с остатками фейерверков. Прошел в дом и без слов положил на стол слиток платины. На все вопросы об обмене отвечал без интереса – сухо и кратко. Поделили деньги, и он сразу уехал. Стыдно было признаться, но Вова ждал подарка или выпивки, все-таки 31 декабря, а он здесь один.

Платина лежала между половинкой батона и палкой сырокопченой колбасы. Оценив вес, Вова убрал ее в ящик, служивший хлебницей. Праздника все же хотелось, Вова достал припрятанную бутылку водки, выпил, но стало еще тоскливей. Рядом с дровами, нарубленными до тончайших щепок, лежали дневники, Вова взял верхний, по совету Олега.

«Старичок, Степан Андреевич, с пятнистой дворняжкой, тот, что упорно называет меня Александром Константиновичем, опять сегодня прицепился. Был пьяненький и по третьему кругу рассказал мне свою жизнь. История с каждым пересказом становится яснее, но вот начало так и окутано тайной, а это, наверное, самое важное. Чем этот Седой так ему насолил, Степан Андреевич не говорит, понятно, что сломал ему карьеру, но как, неизвестно.

В 1941 году Седой под чужой фамилией сбежал на фронт, в сорок втором Степана Андреевича самого перевели в войска, и он начал искать своего недруга. Отследил до Харькова, потом потерял. Нашел в сорок четвертом в медчасти в Крыму, но добраться до него не смог из-за ранения. Клялся, что видел его в толпе, в освобожденной Праге, мельком из грузовика, и всерьез жалеет, что не выпрыгнул тогда из кузова.

После войны Степан Андреевич не успокоился и продолжил поиски. Я ему говорю: это ж сколько народу погибло, почему вы думали, что ваш Седой жив? Ничего внятного не отвечает, говорит, видел же он его в конце войны, а даже если это не он, так Седой просто так умереть не мог. Вот такая сага.

Степан Андреевич вышел в отставку, вернулся в Куйбышев, на завод по политчасти, а месть свою не забыл. Уже в пятидесятые взял он отпуск и поехал в деревню – Седого в Сибири искать. Всюду представлялся фронтовым товарищем, мол, ему Седой жизнь спас, а он ищет, чтобы отблагодарить. Нашел село, ему там отвечают: да, вернулся Седой с войны, но сразу ушел. Одни говорят – охотничать подался в тайгу, другие – что в военной академии в Москве преподает. Степан Андреевич все версии в отпусках проверял.

Еще в шестидесятые много писем приходило, он везде оставлял свой адрес, а люди фронтовикам помочь были рады. На двух могилах побывал, одна в Калининграде, другая под Киевом, но обе не те. А откуда он знает, что там не его Седой лежит, – и объяснить снова не может. Я его спрашиваю: а если б нашли, что бы вы с ним сделали? Отвечает: вначале бы убил, а потом уже и не знаю. А в глазах слезы стоят, будто и правда он всю жизнь фронтового товарища искал».

Историю Вова не оценил, но вынес из нее, что успешно скрываться можно хоть всю жизнь. То же самое подсказывала ему и выпитая водка. Пересчитав деньги, он надел ватник, закрыл дачу и начал подъем по восьмой просеке.

* * *

На выезде стоял все тот же гаишник, но на пешеходов его взгляд натренирован не был, и Вова незамеченным прошел дальше. Улица после тихого берега сбивала с толку, отвлекая сотнями деталей: далеким блеском гирлянд в окнах, смехом пьяных, фонтанами брызг из-под колес. Одновременно стараясь не промокнуть и не пропустить момент, Вова топтался у обочины и во время броска через дорогу провалился в лужу обеими ногами.

Правый ботинок остался почти сухим, а левый предательски наполнился ледяной водой, промочив носок и хлюпая при каждом шаге. Пришлось пройти мимо киоска и сесть на остановке. Сняв мокрый ботинок, Вова почувствовал пальцами ног зиму. Носок лучше выжать, чем возвращаться по холоду в мокром.

И замер с ним в руках, глядя на Никиту, вышедшего из баклажановой «шестерки». Тот прошел прямо в киоск и пропал из виду. Влажная ткань никак не хотела налезать на онемевшую ступню, а в одном ботинке любое действие – от побега до смерти – выглядело нелепо. Дверь киоска открылась, Никита появился из-за ларька, взял картонный ящик с бутылками и направился к машине.