Я снова убеждаюсь, что Ной не задает стандартных вопросов.

– Каким бы я была музыкальным инструментом?

– Ага.

Мимо нас с ревом проносится такси, и сердце у меня уходит в пятки. Я закрываю глаза и стараюсь не думать о том, что мы едем в машине, по дороге, и можем в любой момент разбиться.

– Виолончель, – отвечаю я только потому, что это – мой любимый инструмент.

– Так и думал.

– Почему? – Я приоткрываю глаза, и искоса смотрю на Ноя.

– Виолончель – очень красивый и загадочный инструмент, – отвечает он, а потом неожиданно для меня заливается краской.

– Теперь твоя очередь спросить, каким бы я был музыкальным инструментом, – сообщает Ной в своей уже привычной расслабленной манере.

Такое чувство, что сейчас произошло что-то важное, но я не могу понять что.

– Ну и каким бы ты был музыкальным инструментом?

– Сегодня, пожалуй, я стал бы тромбоном.

– Именно сегодня?

– Да. Вчера я бы ответил «бас-барабан», но сегодня я чувствую себя тромбоном. Это новый музыкальный этап в моей жизни.

– Понятно, – отвечаю я, ничего не поняв. – Почему тромбон?

– Тромбоны всегда радостно звучат. Вот, послушай.

Ной включает магнитолу. Я не узнаю мелодии, но, переслушав всю папину коллекцию компакт-дисков, понимаю, что это джаз. И Ной прав: тромбон звучит негромко, но радостно.

Ной убавляет звук и обращается ко мне:

– Скоро въедем на Бруклинский мост. Ты его уже видела?

– Нет, мы только вчера прилетели. Я еще ничего не видела.

– Значит, тебе повезло, что сегодня – День волшебных случайностей, – говорит Ной, но я не успеваю ему ответить.

Из-за угла выруливает машина, прямо на меня.

– Нет! – вскрикиваю я и в страхе закрываю лицо руками.

Ной смеется.

– Все нормально. Они по этой стороне и должны ездить. У нас тут правостороннее движение, помнишь?

Мое тело сковывает ужас, и разум уносится в воспоминания: промозглая тьма, потеря управления, вопль мамы… «Успокойся, представь Оушен Стронг», – твердит мой внутренний голос, но он кажется очень далеким. Я снова слышу скрежет тормозов, слышу, как я зову маму и папу. Я с силой прикусываю нижнюю губу, чтобы не расплакаться. Но ничего не помогает. Призрак аварии преследует меня, я никак не могу выкинуть его из головы. В одну секунду все тело охватывает жар, я снова не могу дышать, не могу глотать. Я хочу выбраться из машины. Мне кажется, что иначе я умру.

– Любой бы испугался. Здесь же все по-другому, – рассуждает Ной. Из-за звона в ушах его голос кажется мне тихим и далеким. Я зажмуриваю глаза и вжимаюсь в кресло. По разгоряченному лицу бегут ручьи слез, и мне хочется выть от отчаяния. «Когда это кончится? Почему это происходит снова и снова? Смогу ли я когда-нибудь оставить аварию в прошлом?»

– Пен, тебе плохо? – Внезапно голос Ноя звучит громче.

Я пытаюсь кивнуть, но все тело словно парализовало. Я чувствую, что машина делает поворот и останавливается. Осторожно открываю глаза. Мы заехали на тихую улочку, зажатую между глухих стен многоэтажных домов. Ной пристально смотрит на меня; на лице у него – тревога.

– М-мне так жаль, – заикаюсь я, стуча зубами. Секунду назад я пылала от жара, а теперь меня колотит от холода.

Ной перегибается на заднее сиденье, достает шотландский плед и кладет его мне на колени.

– Спасибо.

Я по шею закутываюсь в теплую ткань.

– Что с тобой произошло? – спрашивает Ной таким заботливым и нежным голосом, что мне едва хватает сил сдержать слезы.

– Мне так жаль, – повторяю я. Это все, что я могу сказать.

Ной откидывает волосы со своего лица и пристально смотрит на меня.

– Прекрати, тебе не за что извиняться. Лучше расскажи, что случилось?

Меня продолжает лихорадить. Обида подступает к горлу. Поверить не могу, что после спокойного перелета со мной опять случился приступ. Неужели теперь меня всю жизнь будут изводить панические атаки?

Ной открывает бардачок и принимается в нем что-то искать, потом достает шоколадный батончик, надрывает упаковку и протягивает его мне со словами: «Тебе нужна глюкоза».

Я откусываю совсем немного. Шоколад тает во рту, и мне становится чуточку легче – Ной был прав.

– Мне так…

– Если еще раз скажешь, что тебе «жаль», я включу любимую песню Сейди Ли. Поверь мне, мало тебе не покажется. Эта баллада в стиле кантри называется «Ты смыла мои извинения в унитаз отчуждения».

– Тогда мне не жаль. – Я слабо улыбаюсь.

– Уже хорошо. Объяснишь, что произошло?

– Я… я недавно попала в автокатастрофу, и с тех пор меня мучают эти дурацкие панические атаки. Мне так жа…

– Хватит.

Я поднимаю глаза на Ноя – он по-прежнему участливо смотрит на меня.

– Плохо дело, – огорченно говорит он. – Ты бы хоть меня предупредила до того, как мы сели в машину.

– Надо было. Но, честно говоря, я забылась. Мне было так хорошо…

– Правда?

– Да.

Ной улыбается уголками рта, но его лицо тут же становится серьезным.

– Что теперь будем делать? Оставим где-нибудь машину и спустимся в метро? Если хочешь, я могу отвезти тебя обратно в отель.

– Не надо.

Хотя я еще не отошла от приступа, в одном я уверена как никогда: я не хочу, чтобы наше с Ноем путешествие закончилось.

С минуту мы сидим в тишине. Точнее, мы сидим молча посреди Нью-Йорка, заполненного криками, сиренами и гудением автомобилей. Как ни удивительно, я не чувствую себя подавленной. Хотя я и смалодушничала на глазах у симпатичного мне парня всего через час после знакомства, мне гораздо легче, чем на встречах с Олли. Я не сгораю от стыда, хотя повод есть. Но рядом с Ноем мне на удивление комфортно быть самой собой.

– Есть идея, – наконец прерывает молчание Ной, и я с надеждой поднимаю на него глаза.

– Давай я поеду очень медленно и буду обо всем тебя предупреждать. Перед поворотом я буду говорить, что приближается поворот. И если впереди появится что-то, что может тебя напугать, я сразу дам тебе знать.

– Давай.

– Это не навсегда.

– Что?

– Твои страдания. Поверь мне. Знаешь поговорку «время лечит»?

Ной поворачивается ко мне всем корпусом.

– Я эту поговорку сразу невзлюбил. Для меня она звучала как стандартная фраза, которой обычно пытаются успокоить. Но, как оказалось, время – хороший врач. Правду говорят. Скоро и тебе станет лучше.