Павел Степанович Бабенко спал неспокойно. Поначалу, стоило ему задремать, в левом ухе сильно со странным звоном барабанило. Будто он прижался щекой к стеклу и по нему кто-то методично намолачивал крохотным молоточком. Он сердито хмурился во сне, натягивал на голову одеяло. Будто помогло. Во сне сделалось хоть и темно все, некрасиво, но покойно все же. Без резких звуков, скрежета, звона. Потом вдруг снова приснилось то жуткое для него да и для всей деревни утро, когда нашли тело Мани Углиной.

Вот беда-то, вот беда! Снова стоны, вой, плач. Какая-то взбалмошная баба визжала прямо на ухо Степанычу:

– Убили!!! Ой, Степаныч, убили-и-и!!! Степаны-ыч, убили-и-и...

И опять странный стеклянный звон, болезненным эхом отдающийся в каждой клетке его тела, будто и не голова это у него была, а графин пустой. Или его голова находилась внутри этого самого графина, черт его знает. А графин почему-то пустой, а с водой непременно должен быть, это же он точно знает, потому как сам регулярно на ночь наливал его и ставил в изголовье своей кровати. Почему графин пустой?

Вот от жажды-то Степаныч и проснулся, как он посчитал, когда открыл глаза. Не от кошмара, преследовавшего его в последнее время очень-очень часто, да каждую ночь почти, а именно от жажды. Он резко скинул ноги в тонких старомодных кальсонах с кровати, глянул на тумбочку. Вот он, родимый, стоит, полным нутром поблескивает в луче солнечном, прокравшемся сквозь неплотно задернутую штору.

Схватив графин за тонкое горлышко, Степаныч начал жадно глотать воду, про себя негодуя на отвратительное сновидение.

Это до какой же поры оно его станет мучить, а?! Ему и так не просто, он и так запутался, а тут еще и сон этот ужасный ночь за ночью его терзает. Хоть этого, как его, заводи...

Как там, сын говорил, они теперь называются? Психоаналитиками, во! Говорит, сильно помогают. А главное, умеют выслушать, чего нам сейчас всем не хватает. Может, и помогут ему преодолеть его суеверный страх, побуждающий ко всякого рода странным видениям, избавят от...

Додумать Павел Степанович Бабенко не успел и от неожиданности даже графин из рук выпустил. Тот упал пузатым ребристым боком на пол, покатился под кровать, и оттуда тут же юрко заспешила ему под ноги степлившаяся за ночь вода.

– Убили, Степаны-ыч, убили-и-и!!! – выл кто-то под его окном, Маринка, кажется, и по стеклу молотила, точь-в-точь как в его сне, он даже зажмурился и головой замотал. – Ой, проснись, Степаны-ыч, ой, проснись, беда!!!

С кровати он еле сполз. И бочком, бочком к окошку в зале, так он называл большую комнату. Выглянул из-под шторки, но так, чтобы себя не обнаруживать. Мало ли, может, там и нет никого, а он как дурак старый в кальсонах да с сумасшедшими от страха глазами на белый свет выпрется.

Точно, Маринка! По стеклу его зальному молотит кулачищем, дура ненормальная. Воет и причитает, слезы вытирает с толстого некрасивого лица.

– Степаныч? – Маринка вой внезапно оборвала и прищурилась, начав поводить головой то вправо, то влево, приглядывалась таким образом. – Ты там, что ли? Чего прячешься-то? Выходи!

– Щщас я, Марина, оденусь только, – промямлил Бабенко неуверенно.

– А то я твоих кальсон не видала! – фыркнула она со злостью. – Выходи, не баринья, не скраснеем от твоего исподнего, выходи, говорю! Беда у нас снова!!!

Это он уже понял. По тому, как она выла. По тому, как испуганно металась у него в желудке выпитая только что вода. То к горлу тошнотой подкатит, то ледяным комом куда-то к пупку упадет.

Что-то снова стряслось в их деревне! Что-то страшное опять нарушило тихий привычный уклад их размеренной жизни! Кого-то снова убили, если верить Маринкиным воплям.

– Да что же это, а?! Да что же это творится-то вокруг, а?!

Он судорожно прыгал на одной ноге, пытаясь вдеть вторую в тренировочные штаны. Искать брюки было некогда, и в кальсонах перед Маринкой – злоязычницей – появляться не хотелось. Все ведь рассмотрит, все разглядит, от насмешек потом не отделаться. Ей ведь плевать совершенно, кто перед ней: участковый, конюх или министр, оборжет любого.

Надел спортивные штаны, сверху натянул водолазку, потрусил к порогу. По пути сообразил, что на улице жарко, что водолазка совсем неподходящая для такой погоды одежда. А видимо, бежать за Маринкой куда-то придется, та на ногу скорая. А побежит, и вовсе вспотеет. Нет, надо переодеться.

Бабенко подошел к шкафу, порылся на полках. Добра-то, добра ему сын приволок из города! Троих, а то и четверых можно нарядить. Куда ему одному столько? Да и куда было отправляться? Днем он все больше по форме, вечерами дома. А для дома столько нарядов не требовалось.

Вытащил с полки рубашку в мелкую сиреневую клетку с короткими рукавами. Носилась, он помнил еще по примерке, та навыпуск. Надел, заломы на ткани руками, как мог, разгладил и поспешил к порогу. Маринка затихла будто, но это ведь ненадолго. Снова станет орать да кулаком молотить по стеклам.

Что же за беда-то снова?! Что же опять-то?! Еще после смерти Мани Углиной страсти не улеглись. И убийца еще не найден, и он вдруг сделался на службе не в чести, а тут новый удар по их общему покою и его репутации.

В темных сенцах, которые его сын великосветски именовал холлом, забабахал там ремонт и поставил вдоль стены шкафы, два мягких кресла, диван и журнальный столик, Бабенко снова споткнулся обо что-то. Лампочки он, как сын уехал, повыкручивал и в коробку сложил. Баловство какое: свет палить в сенцах! Сенцы они и есть сенцы, как их ни назови! Шкафы оставил, потому что не совладал с ними, больно уж крепеж к стенам прочным оказался. А вот диван с креслами и столик перетащил в комнаты. Зимой углы промерзают, чего мебель-то портить.

Он распахнул дверь на улицу, оглянулся. Так и есть, снова о выпирающий рельефный угол шкафа споткнулся. Нет, надо его все же разобрать, иначе он как-нибудь шею себе свернет.

О том, что можно просто ввернуть на место лампочки, Бабенко как-то не подумал.

– Чего орешь, Марина? – спросил он, выходя на крыльцо. – Чего орешь с утра самого? День сегодня какой?

– Суббота, – покивала она и тут же заметила со смешком: – Ты, гляди-ка, в новой рубахе. Как жених прямо, Степаныч!

– Суббота! Выходной в стране. А ты голосишь! – поднял он кверху палец, старательно оттягивая момент, когда их продавщица начнет взахлеб рассказывать, тем самым сокращая ему не то что выходной, жизнь саму.

– Так убийство у нас опять, Павел Степанович, – всхлипнула отвлекшаяся было на его рубашку Марина. – Опять беда!

– Опять на пруду? – Он схватился за сердце, пока еще не ощущая в той стороне ничего, кроме пугающей пустоты.

– Да нет, теперь на огородах, аккурат... – Она вдруг запнулась и голову опустила.

– Ну! Чего замолчала?! То орет, то молчит! Смотри, Маринка, привлеку за...