самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны… Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах… Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком…»

Читая, ни на минуту не забудем беспощадную требовательность, с которой Толстой к себе относится. (Следом за приведенными строками он признается, что и писать стал из тщеславия, корыстолюбия и гордости, что в писаниях своих был так же безнравственен, как и в жизни, – это про «Детство», «Отрочество», «Юность», про «Казаков», про севастопольские рассказы, главный герой которых, по замыслу Толстого, «герой, который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда».) Эта сокрушающая все возможности оправдания требовательность к себе у него – смолоду.

Заведя дневник, он однажды записывает для себя как правило: без чрезмерностей. Все было, конечно, и тщеславие, и гордость, и гнев, и «любострастие», и иные «страсти», но Толстой (в отличие от Наполеона с его пирамидами) и судит себя всегда чрезмерно.

Кроме обычного (для Толстого – обычного) дневника, он заводит «журнал для слабостей», или «франклиновский» – по примеру известного американского политического деятеля и ученого Вениамина Франклина, который ежедневно отчитывался перед собой в тетради в своих недостатках и проступках.

Молодой Толстой, похоже, не в состоянии быть довольным собой. Мало работал – дурно. Много работал – тоже дурно: «писал не только без увлечения, но с какой-то непреодолимой ленью». Наконец кончил то, что писал, и: «едва ли не придется переделать все заново или вовсе бросить, но… бросить все литераторство; потому что ежели вещь, казавшаяся превосходною в мысли, – выходит ничтожна на деле, то тот, который взялся за нее, не имеет таланта…»

«Главный мой недостаток»… Нетерпимость… Нескромность… Неосновательность… Непостоянство… (Не… не… не…) Тяжелый характер. Излишнее самолюбие. Тщеславие…

И так по всему дневнику молодости: «Смотрелся часто в зеркало». «Много рассказывал про себя, желание выказать». «Вечером читал без системы, необдуманность». «Выписок не делал, лень». «Живу совершенно скотски»…

Но вот в записях Толстого появляется исполненное для него глубокого смысла, более того – исполненное дела слово: усовершенствование: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по дороге, – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством».

Все дурное о себе в его молодых дневниках (да и в старых тоже – за три месяца до смерти записывает: «Редко встречал человека, более меня одаренного всеми пороками»!), все в дневниках заострено, преувеличено, но именно в заострении, преувеличении – непрощении себя! – залог усовершенствования, движения к идеалу.

Много позже Толстой напишет, что идеал тогда идеал, когда представляется достижимым только в бесконечности и когда поэтому возможность приближения к нему – бесконечна. Без того, чтобы биться, ошибаться, бросать и начинать сначала, без этого не обойтись, главное – не сбиться с общего курса, не утратить нравственный компас в своей душе.

Усовершенствование себя – нравственное самоусовершенствование – как начало усовершенствования жизни общей составляет одну из важнейших основ толстовского учения.

В последней книге Толстого «Путь жизни» читаем: «Жизнь каждого отдельного человека только в том, чтобы становиться с каждым годом, месяцем, днем всё лучше и лучше. И чем люди становятся лучше, тем они ближе соединяются друг с другом. А чем ближе соединяются люди, тем жизнь их лучше».

Глава 6

Кто-нибудь сумасшедший

Новый взгляд

Так назовет Толстой одну из начальных главок «Отрочества». Он расскажет в ней о моральной перемене, которая обозначила сменившую детство эпоху развития. «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании».

Здесь, в этом отроческом открытии, многое заложено. Осознание того, что ты не один в мире, что вокруг великое множество людей и жизнь каждого из них ничуть не менее значима, чем твоя. И вместе – потребность понять то общее, что есть во всех этих занятых каждый собственной жизнью разных людях в разных концах мира, найти средство связать, соединить их. С этими мыслями, которые он постоянно будет воплощать в слове и деле, Толстой проживет всю жизнь.

В каждом человеке такая же душа, как и во мне, в каждом человеке живет то же самое, что живет во мне. Все люди отделены друг от друга своими телами, но все соединены общим духовным началом, которого они часто сами в себе не находят, не распознают. Человеку, пока он живет животной жизнью, кажется, что если он отделен от других людей, то это так и надо, что иначе и быть не должно. Но как только человек начинает жить духовно, ему становится странно, непонятно, даже больно, зачем он отделен от других людей, и он старается соединиться с ними.

«Новый взгляд», открытие, сделанное ребенком, когда, покинув отеческий дом, он едет в бричке по большой дороге, проезжает деревни и города, видит окна домов, в которых живут такие же люди, как он, такие же семейства, как его собственное, когда навстречу то и дело попадаются мужики, женщины, дети, которые с минутным любопытством смотрят на проезжающую бричку, на него, в этой бричке сидящего, а то и попросту не удостаивают проезжих даже взглядом, – это открытие ребенка (вот только что ребенок – Лев Толстой) окажется задачей на всю жизнь: как соединить людей, как самому всем существом, внутренним и внешним, слиться с ними? Перед смертью он продиктует младшей дочери Александре Львовне, чтобы занесла в его дневник: «Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью».

Строки постыдные

«…У нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, в саду зелень, молодые наши дамы в кисейных платьях рады, что жарко и тень, а там этот злой черт голод делает уже свое дело, покрывает поля лебедой, разводит трещины по высохшей земле и обдирает мозольные пятки мужиков и баб