психопатологии», который издает его знакомый, профессор Харьковского университета по кафедре психиатрии и нервных болезней Павел Иванович Ковалевский. Это чтение по-своему высвечивает для него все то, что происходит в его личной, домашней жизни. В эту пору семейный разлад, раскол, связанный с его желанием жить не по-принятому, а в соответствии со своими убеждениями, становится очевиден. Именно в эту пору он помечает в дневнике, что «лопнула струна», соединявшая его с Софьей Андреевной, пишет об отсутствии любимой и любящей жены.

Он пишет о семейном разладе: «Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни вот уже три года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни – я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство – я ворчливый старик…»

Семья смотрится моделью мира, в котором безумие взглядов и поступков – норма, всякая же попытка отказаться от этого безумия, вести нормальную жизнь – «сумасшедшее дело». «Я боялся говорить и думать, что все 99/100 сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого… Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно». Но люди, привыкшие к своим безумствам – к праздной, роскошной жизни за счет других, которые трудятся и бедствуют, чтобы обеспечить им такую жизнь, – не слышат разумных доводов; более того, искренно полагают безумным того, кто эти доводы им предлагает. Семейные ссоры заканчиваются тем, что сумасшедшим объявляется Лев Николаевич.

Он выходит на улицу – узнает про женщину, умершую от голода в ночлежном доме, встречает девочек-проституток, которым и пятнадцати не исполнилось, на плацу солдаты палят из ружей, учатся убивать людей. «А опять солнце греет, светит, ручьи текут, земля отходит, опять Бог говорит: живите счастливо». Безумный, больной мир…

Эта двойственность суждения – «кто-нибудь сумасшедший, они или я», творчески выразившаяся в равноценности возможного названия для рассказа – «Записки сумасшедшего» или «…несумасшедшего», как и набранные в течение жизни наблюдения, которые он толкует по-своему, приводят его к убеждению, «что от идеального, вполне здорового человека – которого нет – до самой высшей степени психического расстройства есть постепенная градация, и черты, отделяющей больного от здорового, провести нельзя»: «Я встречал часто людей, считавшихся сумасшедшими, которые, на мой взгляд, не были сумасшедшее людей, считавшихся здоровыми».

(Это убеждение подкрепляется, например, психиатрической экспертизой, назначаемой некоторым его последователям, отказавшимся от военной службы, содержанием в сумасшедших домах сектантов, отказавшихся от догм и ритуалов официальной церкви, насильственное помещение в них людей, по каким-либо причинам кажущихся подозрительными: «существование таких домов, в которых насильно можно запирать и держать людей… будет через 50 лет для наших потомков предметом ужаса и недоумения».)

Лев Николаевич останется при своем мнении о сложности градации и когда познакомится с пациентами психиатрических больниц, которые он будет посещать с неизменным интересом.

В одной из них его познакомят с больным крестьянином, захваченным революционными идеями. Когда кто-то скажет про него, что он что-то украл (у имущего), больной возразит: «Не украл, а взял». Прощаясь, Лев Николаевич скажет ему: «Увидимся там». Он снова возразит: «Есть только один свет, другого нет». Толстому он покажется «умнее тех, которые его держат».

С другим пациентом он основательно поговорит о политике. Врач, чтобы показать Льву Николаевичу степень заболевания собеседника, вступит в разговор:

– Но вы скажите, кто вы.

– Я – Петр Великий.

И с вызовом замолчавшему Толстому:

– Да, я Петр Великий… Вы считаете меня душевнобольным?

– Не считаю никого душевнобольным… Мне просто жалко, что вы говорите толково, умно, а теперь говорите неосновательно.

– Но вы не знаете нашего консервативного правительства… – возвратится к теме беседы больной.

И Лев Николаевич так же всерьез закончит разговор:

– Мы с вами не столкуемся. Злом делать добро нельзя…

Осознание мира больным, безумным побуждает Толстого уже и с точки зрения медицинской искать причину того, что именуется душевными болезнями, их общий, основной признак. Безумие мира будет побеждено, когда каждый человек искренно захочет служить другим, поначалу хотя бы перестанет требовать от других, чтобы они служили ему. Душевная болезнь возникает с преувеличенно любовным отношением к себе самому. Наиболее точно Толстой сформулирует свое мнение, когда познакомится с книгами, присланными ему французским невропатологом Полем Августом Солье, – формулу ему не французский ученый подскажет, он сам ее смолоду выносил и так или иначе беспрестанно повторяет, но, получив книги, выведет непререкаемо строго:

«У меня теория, что сумасшествие – эгоизм. Сумасшедшие – люди, занятые самими собой; есть предел, за которым считается занятие самим собой сумасшествием. И самый крайний предел сумасшествия – мания величия. Утрата умственных сил. Есть и другие причины – испорченность мозга, как при прогрессивном параличе».

На возражение дочери Татьяны Львовны, что сумасшествие – не всегда эгоизм, он повторит упрямо: «Если покопаешься, найдешь эгоизм». И прибавит: «Между человеком и другими есть связь, которая держит человека. Когда она эгоизмом уничтожится, человек теряет равновесие».

Научные поиски Толстого непременно связаны с поисками нравственными.

Скорбный лист

В начале 1880-х годов в яснополянском доме на площадке под лестницей появляется так называемый «Почтовый ящик». Каждый из обитателей Ясной Поляны, домашних и гостей, имеет право написать что ему угодно – рассказ, заметку, стихи, письмо, шутливую статью на любую тему, – и бросить в ящик. По воскресеньям, вечером, ящик торжественно отпирается, все, накопившееся в нем за неделю, приносится в залу и читается вслух у круглого стола. Многие листки, которые находят в «Почтовом ящике», исписаны рукой Льва Николаевича.

Среди них – довольно большого объема «документ», названный: «Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя». В давнее время «скорбным листом» называли «историю болезни».

Душевнобольным № 1 значится в бумаге сам Л.Н.Толстой.

По объяснению сына, Сергея Львовича, Толстой написал здесь то, что, по его мнению, думают о нем другие. Ведь сам-то он прежде всего осуждает себя. Это, кстати, вычитывается и в «скорбном листе»: называя признаки «болезни», Лев Николаевич упоминает и такие, которые, без сомнения, вызывают собственное его неудовольствие.

Перечень средств лечения – упрек близким. Толстого тяжело ранит их отношение к тому, что сам он считает главным делом своей жизни. Именно равнодушия страшится он более всего. Он хочет говорить с Голгофы, хочет огонь свести на землю, он убежден – мир рухнет, если он замолчит. Оттого и трудится неустанно над своей проповедью исправления мира, часто отказываясь ради этого от работы художественной, которая, по мнению многих,