– Золотце. Золотце, а не женщина, – ворковала служанка миссис Рэндал, забирая у меня суп, – а я гадала, как ее звали раньше и на какое имя она откликается теперь.

Неделю я смотрела миссис Каллинан в лицо, когда она называла меня Мэри. Она не обращала внимания на то, что я приходила поздно, а уходила рано. Мисс Глория иногда ворчала, потому что я стала оставлять неотмытый желток на тарелках, а серебро чистила без всякого усердия. Я надеялась, что она пожалуется хозяйке, но она не жаловалась.

Из затруднения меня вывел Бейли. Он заставил меня описать содержимое буфета, в особенности самые любимые вещицы миссис Каллинан. Любила она блюдо в форме рыбки и кофейные чашечки из зеленого стекла. Я твердо запомнила его наставления, и на следующий день, когда мисс Глория развешивала белье, а мне в очередной раз велели отнести закуску старушкам на веранду, я уронила пустой поднос. Услышав вопль миссис Каллинан: «Мэри!» – я приготовилась – взяла в руки блюдо и две зеленые чашечки. Как только она шагнула в кухонную дверь, я отпустила их на пол.

То, что произошло дальше, я так никогда и не описала Бейли до конца, потому что, стоило мне дойти до той части, где миссис Каллинан заваливается на пол, а ее уродское лицо перекашивается – сейчас заревет, мы начинали хохотать. Она и правда ползала по полу, собирала осколки чашек и причитала:

– Мама-мамуленька. Господи ты Боже мой. Мамуленькины чашечки из Виргинии. Мамуленька, прости меня.

Со двора примчалась мисс Глория, вокруг собрались дамы с веранды. Мисс Глория переживала почти так же сильно, как и ее хозяйка.

– Она нашу посуду из Виргинии побила? Что же нам теперь делать?

Миссис Каллинан выкрикнула громче прежнего:

– Негритоска безрукая. Черномазая безрукая негритоска.

Веснушчатая старушка нагнулась ближе и спросила:

– Кто их разбил, Виола? Мэри? Кто именно?

Все происходило так стремительно, что я не помню, что было первым, слова или действие, знаю точно, что миссис Каллинан произнесла:

– Маргарет ее зовут, черт бы ее побрал. Ее зовут Маргарет!

И она швырнула в меня осколком блюда. Наверное, из-за расстройства не сумела прицелиться, потому что стекляшка угодила мисс Глории в ухо – та заверещала.

Входную дверь я оставила нараспашку, чтобы слышали все соседи.

В одном миссис Каллинан точно была права. Звали меня не Мэри.

Будни тянулись устоявшейся чередой. Дни превращались один в другой с таким постоянством и неотвратимостью, что каждый казался наброском завтрашнего. А вот субботы неизменно выбивались из ряда и дерзко проявляли собственный характер.

В город заявлялись фермеры, вокруг роились их жены и дети. Жесткие, как картон, штаны и рубахи из грубого холста демонстрировали старательность и заботу добросовестной дочери или жены. Фермеры часто заходили в лавку разменять купюры, чтобы выдать позвякивающих монеток своим детям – те аж тряслись от стремления попасть в город. Младшим явно не нравилось, что родители застревают в Лавке, тогда дядя Вилли зазывал их внутрь, раздавал кусочки пирожных с арахисовым маслом, которые поломались при транспортировке. Дети заглатывали лакомство и выскакивали на улицу, поднимая на дороге мелкую пыль и переживая, хватит ли вообще времени добраться до города.

Бейли играл под мелией в ножички с мальчиками постарше, а Мамуля с дядей Вилли выслушивали последние новости из сельской жизни. Сама же я виделась себе так: сижу в Лавке – пылинка, застрявшая в луче света. Покачивается туда-сюда при малейшем колебании воздуха, но не способна вольно упасть в притягательную темноту.

В теплые месяцы года утро начиналось с быстрого умывания в неподогретой колодезной воде. Мыльные остатки выливались на клочок земли рядом с кухонной дверью. Он назывался «наживочный огород» (Бейли там выращивал червей). Потом – молитва, завтрак летом обычно состоял из сухих хлопьев и свежего молока. После этого – за домашние дела (по субботам те же, что и в будни): скоблить полы, разравнивать граблями землю во дворах, чистить обувь к воскресенью (ботинки дяди Вилли мы чистили сухариком), обслуживать покупателей, которые влетали, запыхавшись, – все в субботней спешке.

Глядя вспять, я поражаюсь тому, что субботы были моими любимыми днями недели. Какое удовольствие втиснешь между тугими складками бесконечных хозяйственных дел? Детская выносливость происходит из того, что дети просто не знают, что может быть иначе.

После нашего возвращения из Сент-Луиса Мамуля начала выдавать нам карманные деньги на неделю. Поскольку с деньгами она дело имела редко, разве что принимала их у покупателей и отдавала в качестве пожертвования в церковь, полагаю, эти десять центов в неделю были особым способом показать, что и она понимает: мы переменились, и с этими новыми незнакомыми людьми она и обращаться будет не как раньше.

Я свои деньги обычно отдавала Бейли – он почти каждую субботу ходил в кино. А он взамен приносил мне ковбойские книжки издательства «Стрит и Смит».

Однажды в субботу Бейли явился из кинотеатра «Рий-аль-та» с опозданием. Мамуля уже поставила греться воду для субботнего мытья, все вечерние дела по хозяйству были переделаны. Дядя Вилли сидел в сумерках на крыльце, что-то бормотал или, может, пел и курил покупную сигарету. Было уже довольно поздно. Матери успели зазвать по домам игравших детей, но затихающие звуки: «А ну… а ну… не поймаешь» все еще висели в воздухе и вплывали в Лавку.

Дядя Вилли сказал:

– Зажгла бы ты свет, сестра.

По субботам мы зажигали электричество, чтобы припозднившиеся покупатели увидели, глядя с холма, что Лавка открыта. Мамуля, в свою очередь, не велела мне раньше зажечь свет, потому что не хотела думать о том, что уже совсем поздно, а Бейли все еще шляется где-то в этой непроглядной тьме.

Мамулина тревога ощущалась в ее торопливых перемещениях по кухне, в потерянном, испуганном взгляде. У чернокожей южанки, воспитавшей сыновей, внуков и племянников, нити сердца всегда были привязаны к петле на виселице. Любое отклонение от привычного течения жизни может стать предвестником страшных новостей. Именно поэтому, до прихода нынешнего поколения, чернокожие южане оставались в Америке едва ли не самыми несгибаемыми консерваторами.

Как и большинство людей, склонных жалеть себя, я плохо умела жалеть родных. Если с Бейли действительно что-то случилось, у дяди Вилли все равно останется Мамуля, а у Мамули – Лавка. И, в конце концов, мы же не их дети. Если Бейли погиб, больше других потеряю я. Он – все, на что я претендую, или даже все, что у меня есть.

Вода для мытья исходила паром на кухонной плите, Мамуля же в невесть какой раз отдраивала кухонный стол.

– Мамуля, – позвал дядя Вилли, и она вздрогнула. – Мамуля.

Я дожидалась в ярком свете электричества – хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и сказал этим чужакам, что произошло с моим братом, – и пусть я узнаю последней.