преследует его. Попутно он не отказывается от мысли писать оперу и, вероятно, на письмо его, Дюпор отвечает 24 апреля 1824 г.:

«Барбайа просит передать вам, что ему будет очень лестно получить новую оперу вашего сочинения, и что он ответит вам относительно срока и гонорара, лишь только выяснится участь его антрепризы с 1 декабря 1824 г.».

Осенью же брат Иоганн вписывает в разговорную тетрадь:

«Дюпор шлет поклон и просит безотлагательно заняться оперою, так как театр остался за ним; он прибавил, что сюжет Мелузины вполне подходящий».

В имении своем, в Гнейксендорфе, Иоганн имел дом в пять комнат, больших, высоких, хорошо обставленных; вокруг расстилалась живописная местность с минеральным источником, с купальней. Туда-то зазывал он в 1824 году брата, уверяя его, что жена будет вести себя скромно, заниматься лишь хозяйством, чинить белье, штопать носки; но композитор предпочел близости противной невестки домик под № 43 в предместье Пенцинг, нанятый за 180 фл. на все лето и соблазнивший его своей уединенностью, необходимой для усиленной работы над начатыми квартетами и для интимных бесед с племянником – студентом второго семестра. Но лишь только он переехал сюда, как публика, недавно начитавшаяся панегириков великому Бетховену в газетах, поместивших даже его портреты, стала осаждать композитора с гораздо большим рвением, нежели в мае, в дни двух его концертов.

«Каждый извозчик, – рассказывает Мальфати-Роренбах, – знал его; встречные почтительно сторонились, когда он гулял с записной книжкой и карандашом, с высоко поднятой головой, или в часы бесцельных блужданий, с лорнеткой в руке. За мостом через речку, пробегавшую под окнами его, прохожие останавливались и назойливо заглядывали в комнаты…» Это любопытство заставило композитора вместо целого лета провести здесь лишь шесть недель и перевезти все свои пожитки, включительно с роялем Бредвуда, в Баден.

«В последние годы жизни Бетховена, – рассказывает Браун Браунталь, – не раз встречал я его в зимние вечера в одном маленьком ресторане… Он был среднего роста, очень плотного сложения; грива седых волос напоминала львиную голову. Он входил неуверенной поступью, точно во сне, обводил всех проницательным взглядом своих умных глаз. Затем садился за стакан пива, курил длинную трубку и закрывал глаза. Если кто-нибудь из знакомых заговаривал с ним или, вернее, кричал над его ухом, то он открывал глаза, как испуганный орел, грустно улыбался и подавал тетрадь с карандашом. Иногда он вынимал из бокового кармана более толстую тетрадь и писал что-то с полузакрытыми глазами… “Он сочиняет”, – сказал мне однажды, указывая на него, знаменитый Шуберт».

Композитора часто сопровождал молодой человек, новый приятель, после некоторых стараний добившийся доверия и даже дружественного отношения композитора; то был Карл Хольц, чиновник казначейства с 50 фл. жалованья в месяц. В разговорной тетради он дал о себе несколько сведений:

«Работаю я там, собственно, 1 час, остальное время сижу без дела, но должен находиться там… Милейший! Приглашаю себя к вам послезавтра, это день моего рождения, мне минет 27 лет…» Шиндлер, недолюбливавший его, рассказывает, что это был самый просвещенный из приятелей композитора, человек с классическим образованием; его быстрое и четкое письмо способствовало удобному ведению беседы. Наделенный быстрой сообразительностью и острым умом, он представлял собой типичного венца со всеми его достоинствами и недостатками. Самоуверенный, ничем не стесняющийся, радушный, всегда веселый и услужливый, он был желанным посетителем старого и глухого мизантропа, называвшего его Мефистофелем; он вносил оживление и разнообразие в жизнь композитора, он был даже посвящен во все его музыкальные замыслы, чем вызывал зависть и досаду некоторых других приятелей, служивших нередко жертвой его остроумия. Ухаживание Хольца вызывало в Бетховене еще более раздражения, недоверия и ребяческих капризов; он превращался в какого-то султана. Этот друг – Ttinkulo – имел такое влияние на Бетховена, что тот стал изменять даже своим старым привычкам, стал ходить с ним в совершенно незнакомые ему общественные места, в трактиры, пивные, в музыкальные магазины, которым покровительствовал Хольц… Молодой человек старался показать всем, что столь недоступный для всех маэстро покоряется его воле, и он действительно имел над ним невероятную власть.

Племянник Карл пишет о нем в тетради: «Ты приглашаешь Хольца к обеду 365 раз в году, а если не зовешь, то он сам напрашивается… Он не разборчив в одежде, а в особенности в еде и питье… Его насмешки очень язвительны… Он напоминает собаку; в исключительных случаях, в порыве восторга, можно таким образом выражать свое поклонение, но у него это – подлизывание. Здесь он очень развязен, потому что в другом месте, вероятно, ему приходится быть скромнее».

Там же Шиндлер дает такую характеристику нового приятеля: «Разные проделки Хольца огорчают меня, а потому я прихожу сюда так редко. Здесь творятся вещи недостойные вас, а сожалеете вы о них слишком поздно… К чему вам мои советы… Болтовня Хольца… Все это отталкивает Карла и вашего брата… Такого же мнения Брейнинг и Бернард… Им бывает стыдно после посещения вашего дома». Шупанциг также дает несколько штрихов: «Не могу похвалить нравственности Хольца, я достаточно опытен и знаю проделки таких молодых людей, их ожидают всяческие неприятности». Там же однажды Канне задает вопрос: «Где же Хольц, твой истинный поклонник?»

И этот ловкий дилетант, будущий руководитель «Духовными концертами» (преемник Гебауера), сумел стать не только постоянным спутником великого композитора, не только охранял его кассу, не только покупал ему посуду и исполнял множество поручений беспомощного старика, но своими взглядами на искусство, своим отношением к творчеству Бетховена сумел вызвать доверие в той области, куда допускались лишь прежние самофракийцы, феаки и ближайшие друзья.

В разговорной тетради Хольц оставил, между прочим, такие строки:

«Чистейшее из искусств – музыка… Боюсь жениться, ибо буду тогда недостойным жрецом искусства и не могу служить ему так, как теперь… А ведь только музыка украшает жизнь мою и заключает в себе нечто наиболее ценное… Я не льстец, но уверяю вас, что музыка Бетховена вызывает во мне привязанность к жизни… Штадлер! Грильпарцер говорит, что он умеет лишь ездить верхом на нотах… Мозель – надворный советник комедии и трагедии!.. Дураки!.. Такими лбами можно пробить крепостные ворота… Правда ли, что вы хотели издать мессу в фортепианном переложении какого-то Г. Лахнера? У Хуммеля мало оригинальности, больше изящества, чем истинного искусства… И он не совсем чист… Покойный скрипач Шлезингер совершенно верно говорил: Шпор и Феска только умеют пить пиво, в голове у них никаких идей… Рис снизошел до того, что переложил вариации Майзедера для фортепиано… Жаль, у него большой талант и больше понимания, чем у трех Шпоров… Рис больше портит, чем делает дело… Спонтини