лет — граф. Бывший нестойкий либерал, бывший любимец Николая Первого, а нынешний «просвещенный консерватор» и директор двух (а все­го было четыре) департаментов Министерства государственных имуществ, правая рука министра Муравьева — бывшего Могилев­ского губернатора, в будущем палача Беларуси и Литвы.

Варфоломей вспомнил, что забыл спросить, куда ехать. Из ко­стяной трубки послышался почтительный голос:

— Куда везти, ваше сиятельство?

— К министру государственных имуществ.

Карета свернула на Мойку. За ствол голого тополя бросился какой-то фацет: чтобы не испачкало грязным снегом.

Подъезжали к дому, который сановник не любил, хоть бывал в нем в годы молодости, с невестой, будущей первой женой, до­черью поэта князя Вяземского. Он не мог не думать, что сделал хороший выбор. Из всей московской молодежи Николай наибо­лее любил его, Валуева, и Скоротана, приказал даже поступить в Первое отделение собственной канцелярии. Следовало закрепить приязненность.

А Вяземский был одним из наибольших любимцев царя. Не­известно за что, ведь в доме князя бывали Столыпин и Жерве, и едва ли не самым близким другом хозяина был Пушкин. Удиви­тельная порой связывается цепь!

Он, Валуев, тогда был фрондером, как нынешний шеф когда-то. Входил в «кружок шестнадцати», где были тот же Жерве, «Монга» Столыпин, покойный Лермонтов, нынешний эмигрант князь Броницкий. И еще тоже эмигрант и сотрудник «Колокола» П. В. Дол­горукий. Да еще Шувалов Андрей, который сейчас тоже лезет в верноподданные. Единственное утешение на пути.

...Закрыть глаза, проезжая мимо дома, где умер Пушкин... Пуш­кин почему-то имел к нему симпатию.

«Шестнадцать» собирались после бала, ужинали, курили и бе­седовали, беседовали, беседовали. Третьего отделения и его подва­лов как будто не было... Лермонтов кричал о том, что властителям надо разбить головы кандалами, как советовал илимский узник... Бедолага Лермонтов! Вот и с этим, после Пушкина, связала судьба.

Валуев, как всегда, раскрыл глаза слишком рано. Как раз возле него была арка подъезда, в который принесли распятое на боли тело поэта. Потом возле этого подъезда плыла толпа.

Пушкин любил его, Валуева, взял прототипом для Гринева из «Капитанской дочки»... Сейчас это было Валуеву неприятно, хоть немного и щекотало где-то, когда надо было оправдаться перед собой... Мишель Лермонтов плакал, когда того убили.

Сейчас оба мертвы. Не успели своевременно отойти от оши­бочных взглядов молодости. А он — живет. Он был чиновником особых поручений при курляндском генерал-губернаторе, кур­ляндским гражданским губернатором и...

...В глубине души он знал, что ценность его «служения отече­ству» ничего не стоит перед «служением» убитых, хоть они про­тестовали и разрушали. Кому надо знать, кто был в Курляндии гражданским губернатором во времена Гоголя? И он глубинами души догадывался, что потому губернаторы и мстят поэтам; ощу­щают свою мизерность и неполноценность. Мол, нажились, на­вредили, лизали пяты, а он в это время «Мертвые души» писал

Но ему надо было выбирать: или умирать с голода на писатель­ском хлебе в предчувствии славы, или бесславно служить. Он ре­шил служить, но славолюбиво, преданно, въедливо. Людей, дела­ющих политику страны, тоже иногда помнят.

...Валуев отвлекся от мыслей. Наконец «Северная пчела» объя­вила, что в «седьмое царствование Александра» («Что за глупость? Какое седьмое царствование?») в дни поста произойдет известное всем событие.

Пускай бы хоть лето. Ямы на улицах. Грязь, грязь, грязь.

И вдруг он приник к окошку. Монумент Николая («дурак до­гоняет умного») украшен у пьедестала венками. Также молчаливая манифестация крайних крепостников: «Взгляни, мол, вот тебе в феврале живые цветы. Этот жестоко царствовал, о реформах и не думал, держал все стальной рукой — зато и сильна была Россия. Правда, поколотили под конец, но лучше уж с битой мордой да на рабах, нежели так, как ты, государь».

На цветы летела грязная слякоть.

Была демонстрация крепостников и на панихиде по Николаю в Петропавловке. Также с цветами. Он улыбнулся, придумывая, что скажет на суаре у великой княгини: «Цветы, впрочем, искус­ственные; такова же и демонстрация».

И опять поморщился. Генерал-губернатор объявил во всех газе­тах, что никаких постановлений по крестьянскому делу не будет. Так нельзя. Сухое отрицание, сухое слово «никаких» могло только раздразнить народ.

Настроение было плохим. Потирая узкие ледяные руки, дирек­тор департаментов, чтобы улучшить его, думал о том, что всегда радовало: о собственном повышении.

В глубине души он не верил в силу системы. И именно потому изо всех сил хотел улучшить и укрепить ее. Он знал, что новой си­стемы ему не дождаться, и поэтому хотел спокойно прожить свой век при старой. Поэтому иногда был верноподданным до того, что даже самого тошнило. Поэтому и предлагал отдать судьбу осво­божденных, «на первое время», в руки прежних господ, а не в руки чиновников. «Конечно, первые не будут часто беспристраст­ны, но зато последние большей частью будут неблагонадежны». Он сам чувствовал, что это чепуха, но иначе не мог. И именно по­тому, что он чувствовал — стопроцентный верноподданный всегда киснет в чернилах, и именно потому, что он чувствовал ложь и издевательства, которые совершались вокруг, он избрал себе, на восходе своей карьеры, совсем другое средство для нее.

Он заметил, что разумная критика — не выше допустимой нор­ны — вызывает приязненность начальника, если он не дурак, к критикующему. Критика, если она только щекочет, заставляет на­чальника верить в добрые намерения подчиненного, в отсутствие лести в его сердце. Ерунда, что император любил жгучую критику и даже сам требовал ее! Западня для дураков.

Валуев с улыбкой вспомнил, как он подал записку «Дума рус­ского во второй половине 1855 года». Это была мина, до которой никто не додумался бы.

«Благоприятствует ли развитию духовных и вещественных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государ­ственного управления?»

Теперь следовало только не сорваться, не перегнуть в ответе. Он не очень боялся. Ответственность за недостатки нес покой­ный Николай. Царствование Александра оставалось еще чистой страницей, и молодому царю надо было реноме свободолюбца и демократа. И потому Валуев ответил;

«Отличительные черты его заключаются в повсеместном недо­статке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и пренебрежении ко всему другому. Многочисленность форм составляет у нас сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь. Взгляните на го­довые отчеты; везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется, если не вдруг, то, по крайней мере, постепенно, должный порядок. Взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, и редко где окажется прочная плодотворная почва. Сверху блеск, а внизу гниль... Везде пренебрежение и не­любовь к мысли, движущейся без особого на то приказания. Везде опека над малолетними».

Он все-таки боялся. На всякий случай надо