посте­пенно и на деле переставали думать об этом. Господа Некрасовы, Чернышевские и Герцены, несмотря на то, что они русские, думают иначе и кричат о фикции братства народов — тем хуже для них.

Пока они еще не повешены, они думают. Какая чушь! Слов­но дело тут в самодержавии! Взрослые люди занимаются тем, что бездельничают с игрушками!

Ему доставляло наслаждение думать, что они с их социализмом не более как слепые щенки, что суть неуклонного исторического процесса понял лишь он, Валуев. Это возвышало его в своих гла­зах почти до всезнающего Бога, а их превращало в игрушечного дела людишек, которым пока что позволяют совершать кое-что из того, что они желают.

Он удивился бы, если бы ему сказали, что в самом деле любят Россию они. Да, он презирал ее и считал «татарской страной», но ведь он возвышал ее и намеревался возвышать всю оставшуюся свою жизнь.

Возвышение, по его мнению, заключалось в том, чтобы все бо­ялись. Ему никогда не приходило в голову, что истинное возвыше­ние есть возвышение любви, что связь любви крепче связи цепи, что неотъемлемые права наций, их свобода и беспрепятственное развитие их культуры и языка — являются наилучшим средством для братства. Он никогда не думал, что боязнь, ущемление языка и культуры и вечное выпячивание перед всеми своего авторитета и силы может привести только к ненависти и, стало быть, рано или поздно, к восстанию и открытой резне. Когда он два года спустя начал понимать это, было поздно.

Не понимал он и того, что максимальная свобода каждой лич­ности не разрушает общество, а ведет к его укреплению, что это заставляет каждую личность не искать средств для того, чтобы взорвать государство, а, наоборот, прилагать все силы, чтобы укрепить свое общество, свое отечество. Он, Валуев, уничтожал даже некоторые документы, которые «подлежали забвению в ин­тересах России».

Какую такую Россию он имел в виду, известно было одному лишь Богу.

Если достоинство страны не зависит от действий отдельных людей, то что может его уничтожить? А если зависит, то виновна в этом не страна, а люди.

...Будущий министр проезжал мимо нигилистического гнезда, жестковато сузив глаза. Они не любили России, не «споспеше­ствовали» ее величию. Россию любил он.

...Карета остановилась у подъезда министра государственных имуществ. На ступеньках крыльца чисто. Хорошо, что не промо­чит ноги. И еще лучше было бы, если бы не довелось встретить министершу, Пелагею Васильевну. Редко приходилось встречать более едких и злобных женщин. Валуев был почти уверен, что это многолетняя жизнь с нею испортила министру характер, который и без того был не сахар. И еще министерша была карьеристкой, больше даже, нежели муж.

Он поднимался по лестнице той особенной, воспитанной по­ходкой царедворца и сановника, слегка пружиня на каждом шагу. Той походкой, когда кажется, что на ногах гражданского вздра­гивают, позванивают невидимые шпоры. И тут ему стало опять неприятно. Шел его двойник по положению, товарищ министра, генерал-адъютант Зеленой. Спускался по лестнице, видимо, с ран­него приема.

«Люди валуевского склада не любят подобных на их, как один евнух не любит второго», — вспомнил Валуев слова кого-то из кружка Замятнина. Замятнин мог бы сказать то же и о себе, но внутренне Валуев не мог не согласиться со справедливостью его слов. Настороженность против Зеленого держалась еще и потому, что тот иногда бросал — с глазу на глаз — слишком либеральные мысли, словно записывал к себе в авгуры: мы, мол, люди свои и мо­жем побеседовать обо всем «не чинясь». Пускай себе иные говорят что хотят — мы слишком хорошо знаем настоящую цену этих слов.

Протестовать Валуеву не приходилось. Зеленой был пока что слишком силен, и потому их связывало подобие дружбы. Той дружбы царедворцев, когда люди очень хорошо знают, чего ждать друг от друга.

— Доброе утро, Петр Александрович. — Зеленой вежливо по­тряс очень горячей рукой руку Валуева.

— Доброе утро, милейший Александр Алексеевич, — заученная улыбка блуждала на губах Валуева.

В душе он посылал Зеленого в преисподнюю. Лишь один он знал, какую маленькую месть он позволяет себе, когда упорно пишет в своих дневниках его фамилию просто «Зеленый», и это, забавляя, немного мирило его с товарищем министра. И все же, стоять на лестнице в такую погоду, говорить на глазах у всех!

— Довольно странные меры, — конфиденциально произнес Зеленой. — Войска консигнировали в казармах. В каждую поли­цейскую часть командировали по полвзвода.

— Я слышал, — с приятной едкостью улыбнулся Валуев. — У всех боевые патроны, и артиллерию держат наготове. И, говорят, держали готовых коней для императора.

— Как думаете, почему?

— Гм, борьба за освобождение в России опасна результатами. Сами знаете, благодарный народ.

Зеленой хохотнул.

— Прислуга говорит, он не ночевал в своих апартаментах, а перешел на половину великой княгини Ольги Николаевны. Спо­добились!

Снова начиналась «беседа авгуров». Она была неприятна Ва­луеву, но вынужден был терпеть. Доноса и сплетен не будет. Во-первых, дворяне и люди своего сановного крута, во-вторых, вдвоем. Зеленой не испытывал, он не шеф жандармов, он просто оскорбитель, скрытый сквернослов и любитель отвести душу, и он пока что силен.

Лицо Зеленого было резким.

— Я вам скажу почему. У всех их — династическое недоверие к русским людям. Люди немецкой крови.

Это всем было известно, но Валуев сказал с иронической ус­мешкой, которая не протестовала, а словно соглашалась.

— Смилуйтесь? Романовы?

— Что поделаешь. Даже если считать, что Павел был сыном Салтыкова, и то в жилах государя одна восьмая русской крови. А иначе ни капли.

— Мы с вами знаем, кровь считается не процентами, как у дру­гих. Родовой дух — вот что главное. Даже если из поколения в поколение они женились бы на камчадалках — все равно, корень ведь откуда-то идет? А это корень Романовых. Вы ведь не пере­стаете быть Зеленым, хоть ваши предки из поколения в поколение женились на женщинах иных фамилий.

Сказано было удачно. Зеленой прищурился от наслаждения. С Валуевым можно было иметь дело: il a de l'esprit — острослов, бонмотист.

Валуев решил все-таки и сам сказать вольность. Нечего слиш­ком сдерживаться. Вольность у людей, так связанных друг с дру­гом, у людей, опасных друг для друга, усиливает доверие.

— Хоть, конечно, я дорого дал бы, чтобы все это имело вид большей смелости... Что министр?

Он знал, ощущал, что Зеленой незаметно подкапывается под шефа, и не испытывал по этой причине ни возмущения, ни одо­брения. Все было весьма обыкновенно и так, как должно