у гусара. И это было понятно. У них не могло быть. Ведь они не знали того сияния, которое жило в его душе. Они были прежними, а он был новым.

Алесь шевельнул головою. Тень тоже шевельнула ею. Сияю­щий нимб покатился за ней. Он переливался, этот ареол, дымный и радужный, как росное солнце.

— Подготовиться, — сказал, светло улыбаясь, Мишка. — Сме­лее, князь.

Загорский стал смотреть на Франса. Раубич в странном пово­роте стоял напротив него. И еще Алесь видел пистолет. Тоже так видел, как не видел никогда.

Радужные деревья сияли за ним. Загорский поднял голову и начал смотреть вверх, но не выдержал и опять опустил глаза: «Ну, быстрее стреляй!»

В руке у Раубича плеснулось белое... Раздался удар грома.

Алесь покачнулся. Потом увидел, что на левом плече слегка ды­мится сорочка: маленький коричневый след, будто прижгли.

И тогда, понимая, что Франс промахнулся, Алесь вздохнул.

Он увидел, что лицо Ходанского искривилось, словно Илья клял Франса. В результате они теперь не сомневались.

Кто-то всунул Алесю в руку пистолет. Тот недоуменно взгля­нул на него, потом на Раубича, который стоял очень прямо, всей грудью на него, и очень бледный.

— Смотри теперь, — предупредил Выбицкий.

Мстислав смотрел на Алеся с тревогой, словно понимал.

— Ничего, брат, — обратился к Франсу Якубович. — Ты... сме­лее. Это не страшно.

Они отошли. Франс скосил было глаза, не понимая, почему это они оставляют его в одиночестве. Потом вздохнул и начал смо­треть на Алеся.

Нестерпимо было продлевать его страшное ожидание. И Алесь, не ожидая взмаха платка, поднял вверх тяжелый пистолет, до­ждался, пока клочок дыма поплывет над его головой, и отбросил оружие в сторону. И увидел лицо Франса. Боже мой, этому лицу, казалось, подарили солнце.

Гусар и Ходанский, которые не ожидали выстрела и смотрели на Мстислава, бросили взор на Франса и подумали, что Загорский в свою очередь промахнулся.

— Наш! — закричал Илья. — Наш выстрел!

Бросился к Раубичу со вторым пистолетом.

Франс, еще не понимая, стал поднимать руку. Мстислав кряк­нул с досады. Выбицкий с ужасом взглянул на Алеся. Все это За­горский заметил в долю секунды...

Когда он потом взглянул на Франса, тот метил ему прямо в лоб.

«Ну, вот и все, — подумал Алесь. — Он не удовлетворился».

Франс смотрел на человека, за спиною которого, в стороне, переливалось низкое солнце и голова которого трепетала над мушкой. Он не видел тела Алеся. Он не знал, что такой нимб и возле его головы, возле каждой, так как солнце низко стояло над росным лугом.

И вдруг что-то произошло. Лицо Франса содрогнулось и все словно заколотилось каждым мускулом.

Франс бросил пистолет оземь.

«Наверно, курок сломает», — еще ничего не понимая, подумал Алесь.

Раубич сделал несколько шагов от места стычки — тень его закачалась на росной серой траве, — а потом бросился к Алесю, еще на бегу протягивая руки.

— Алесь... Алесь... Алесь... Прости меня... Прости...

Якубович посмотрел на две фигуры, которые слились возле од­ного из плащей, и сухо обратился к Илье:

— Полагаю, наше присутствие здесь больше не понадобится. Детские игры.

Они пошли к коням. Никто не обратил внимания, как они дви­нулись по краю дубовой рощи.

...Когда через несколько минут со стороны тропы на Раубичи долетел яростный цокот копыт, Франс оторвался от Алеся. Губы его дрожали. Щеки были залиты слезами.

— Братец, — простонал он, — отпусти ее со мною. Я клянусь тебе, я уговорю отца... До конца, до самого конца можешь рассчитывать на меня.

XIII

Петербург просыпался. В февральском гнилом тумане куранты хрипло, словно с простуды, словно сквозь пивной кашель, заигра­ли «Коль славен наш Господь в Сионе».

Противный, весь в слякоти и мокром снегу, вставал над зем­лей рассвет. Ободранные здания, серые от влаги дворцы, больные огни в окнах, мокрый, но крепкий еще лед на Неве.

Мужчина, вышедший из глухого, как гроб, подъезда, посмотрел вокруг и съежился, кутаясь в шубу: так тоскливо было вокруг.

Кучер Варфоломей подвел вороных и карету к самому крыльцу, и все-таки вышедший едва не черпанул слякоти выше галош. Рука кучера поддерживала опущенную подножку.

— Доброе утро, Варфоломей, — с заученной равнодушной веж­ливостью промолвил человек.

— Утро доброе, Петр Александрович, свет вы наш. Ножки при­кройте. Дует. Никакое не доброе это утро. Здоровьишко ценное потеряете.

Карета двинулась. Седок улыбнулся, прикрыл ноги попоной и отпахнул занавеску со слюдяного окошка.

По улице летел то ли желтый дым, то ли туман. Доносило за­пахом промозглости, снега и навоза. Лицо ехавшего искривилось. Опять целый день надо ездить. Сначала к министру государствен­ных имуществ, которому он обязан карьерой и в котором, види­мо, вот-вот перестанет иметь нужду. Потом, с ним, на заседание Государственного совета. Вернее — он пока что не член совета — ждать в комнатах комиссии, пока не понадобится. Потом дела в третьем департаменте министерства. Перед этим он едва успеет пообедать. А после департамента вечер у великой княгини Елены Павловны, единственное более-менее приятное событие за весь день.

Хорошо только то, что исчез из дома. У жены мигрень. Сын опять капризничает. Он добрый, но неустойчивый и безвольный, Никс. Не взял в наследство его твердости и его ума.

Что у него самого есть ум, человек ни минуты не сомневался. Да так оно, пожалуй, и было.

Человеку было сорок пять лет, но он казался немного старше от давно привычной корректности и сдержанности.

У него было лицо мудрой престарелой черепахи. Было что-то такое в выражении глаз, хотя черты лица и не совсем соответ­ствовали. Высокий лоб, плоско прилизанные над ним волосы, в странном сочетании с ними — кудрявые бакенбарды, мясистые большие уши.

Лицо сужалось к подбородку, но он был тяжелым. Видимо, чело­век знал, что он хочет. Вредили этому впечатлению лишь ирония в складке рта и усталая грусть в глазах. Брови нависали над глазами, высоко — у переносицы, низко — у висков. И нос нависал на рот; когда-то прямой, а сейчас обвисший и толстоватый на конце.

Словом, лицо важного бюрократа. Тревожили только глаза.

Ирония, грусть, усталость, ум, черствость и неуловимое веселье органически сочетались в них. Это могли быть глаза ироника, утомленного бюрократа, государственного мужа. Это были одно­временно глаза верноподданного и глаза знатока мира — писателя. И самое удивительное, что так оно все и было.

Человек, ехавший в карете, был Петр Александрович Валуев, без двух месяцев управляющий Министерством внутренних дел, без девяти месяцев министр и ровно без девятнадцати