Он с благодарностью подчинился, забормотал, как он любит её, по телу разлилась нега, он испытывал чувство бесконечного покоя, удовлетворения, принадлежа ей, начал погружаться в дрему и скоро уже глубоко спал. Корабельный колокол пробил одну склянку: половина первого, но он не шевельнулся, и она лежала, держа его на себе, успокоившаяся, удовлетворенная и благодарная: её будущее начало сбываться. Она наслаждалась тишиной каюты, редким поскрипыванием балок, плеском волн о борт, как и он, целиком отдаваясь ощущению исполненности.

Не разбудив мужа, она выскользнула из-под него, прошла в ванную и ополоснулась. Там она вздохнула и молча попросила прощения. Укол маленьким ножом. Андре говорил ей: «Мужчине трудно, почти невозможно определить в первую брачную ночь, девственна ли невеста, если у него нет причин подозревать обратное. Немножко страха, короткое „ох“ в нужный момент, пресловутая капля крови довершит дело, а утром все будет безмятежно и так, как должно быть».

Какой ужасный циник этот Андре, подумала она. Да охранит меня Господь от него и простит мне мои прегрешения — я рада, что вышла замуж, и скоро мы отплываем в Гонконг, так что мне больше никогда не придется думать о нем, только о моем Малкольме…

Она едва не танцуя приблизилась к кровати. Тихонько забралась под одеяло, взяла его руку, закрыла глаза, и перед ней поплыли восхитительные картины их будущего. Я так люблю его.

Она вдруг пробудилась, подумав, что почувствовала ещё один подземный толчок. В каюте было темно, только самый кончик фитиля горел в лампе под потолком, слегка покачивавшийся из стороны в сторону. Потом она вспомнила, как увернула его перед сном, сообразив, что разбудивший её звук был звяканьем корабельного колокола, а не пронзительным перезвоном колоколов собора во время землетрясения, пугавшим её во сне, а толчок был просто покачиванием корабля на волне и что её сон вовсе не был кошмаром. Тут, увидев его рядом с собой, она ощутила внутри себя теплый свет любви — ничего подобного она раньше не испытывала — и вспомнила, что они женаты и это тоже не сон.

Четыре склянки? Два часа ночи. Или шесть часов? Нет, глупенькая, этого не может быть, потому что тогда снаружи было бы светло, а Малкольм сказал, что ему нужно побывать на берегу, прежде чем мы поднимем якорь и вернемся в цивилизованный мир, чтобы напасть на дракона в его логове — нет, чтобы поприветствовать мою дорогую свекровь, которую я очарую и заставлю измениться и которая быстро полюбит меня и будет самой лучшей, самой обожающей бабушкой.

Она смотрела на него в густом полумраке. Он спал на боку, положив голову на согнутую правую руку, морщины озабоченности на его лице разгладились, дыхание было тихим и ровным, тело теплым, с чистым, приятным мужским запахом. Это мой муж, и я люблю его и принадлежу ему одному, а того, другого, никогда не было. Какое счастье выпало мне!

Её рука легко коснулась его. Он шевельнулся. Его рука тоже потянулась к ней. Ещё не проснувшись окончательно, он произнес:

— Хеллоу, Эйнджел.

— Je t'aime.

— Je t'aime aussi.

Его рука стала искать её. Она ответила. Захваченный врасплох, он дернулся и повернулся к ней, задержал дыхание, когда острая боль прыгнула вверх и замерла на самом дне глаз, потом, когда боль прошла, выдохнул.

— Je t'aime, chéri, — сказала она, наклонилась, чтобы поцеловать его, и между поцелуями прошептала: — Нет, не двигайся, останься так, не шевелись, — и добавила с тихим смешком голосом, глухим от желания: — Лежи спокойно, mon amour.

Через мгновение страсть захлестнула его с головой. Возбужденный и дрожащий, забыв обо всем, деля с нею на сей раз эту волшебную чувственность, он начал двигаться медленно-медленно, потом быстрее, снова медленно, глубже, её охрипший от страсти голос подгонял его, он отвечал, ещё и ещё, сильнее и сильнее, все его железы, мышцы, мучительное томление, как в водовороте, сходились в одну точку, пока она не приблизилась к краю, замерла на самом краю, отступила, подошла снова, а он поддерживал её, помогал ей, ударяя вновь и вновь, пока она не почувствовала, что её тело вдруг исчезло, потеряло вес, все вокруг исчезло, и она упала на него сверху, биения её тела, её крики затягивали его все глубже в неё, его мышцы напряглись до предела в последнём толчке. И тогда, тогда, тогда он тоже вскрикнул и завис, невесомый, а его тело продолжало ввинчиваться и биться само по себе, пока не наступил последний, неистовый и, о, такой долгожданный спазм, и все движения стихли.

Только мешалось в тишине их тяжелое дыхание, пот и стук сердец.

Прошло время, и он пришел в себя. Она спала у него на груди, её обмякшее тело показалось ему легким как пушинка. Он лежал в изумлении, со звенящей остротой воспринимая все, что его окружало, вне себя от радости, бережно обнимая её одной рукой, зная, что жены миловиднее нет и быть не может. Её дыхание холодило ему щеку, долгое, медленное и глубокое. Голова его очистилась, и будущее виделось ясно, без малейших сомнений в себе. Теперь он был непоколебимо уверен, что не сделал ошибки, женившись на ней, знал, что сможет положить конец ссоре с матерью и что вместе они покончат с Броками, как он покончит с Норбертом, покончит с торговлей опиумом и пушками и убедит Джейми остаться, что он станет править компанией Струана так, как ею должно править, как этого хотел бы тайпэн. Пока не исполнится его время и он не выполнит свой долг, сделав «Благородный Дом» снова первым в Азии, чтобы передать его следующему тайпэну, их старшему сыну, которого они назовут Дирк, первому из многих сыновей и многих дочерей.

Он не знал, как долго пролежал так, бесконечно уверенный в себе, наполненный радостью и ликованием, обнимая её обеими руками, любя её, дыша её дыханием, счастливее, чем был когда-либо, мог быть когда-либо, говоря одними губами, что любит её. Сознание постепенно погружало его в сон, окутывая божественным теплом, и уносило память о том великом, чудесном, мучительном, скрутившем все тело, высшем всплеске бессмертия, который, как ему показалось, разорвал его на части.

Среда, 10 декабря

В серых рассветных сумерках Джейми Макфей торопливо прошагал вверх от причала Пьяного Города и повернул за угол. На Ничейной Земле он увидел Норберта и Горнта — они ждали там, где должны были ждать, — заметив без всякого интереса небольшой сверток в руках Горнта, который должен был содержать выбранные ими дуэльные пистолеты. Не считая этих трех человек и бессчетного количества мух, зловонная, заросшая сорняками свалка была пустынна. По дороге сюда ему никто не встретился, кроме пьяниц, храпящих в беспамятстве под стенами лачуг, развалившихся на скамьях или в грязи. Он не видел их.

— Прошу прощения, — произнес он, стараясь отдышаться. Как и они, он пришел в пальто и шляпе, потому что воздух с утра был тяжелый и влажный. — Извините за опоздание, я…

— Где тайпэн «Растреклятого Дома»? — грубо спросил Норберт, выставив подбородок. — Он струсил или что?

— Пошел ты на… — прорычал Джейми; его лицо было серым, как грязное утреннее небо. — Малкольм мертв, тайпэн мертв. — Он увидел, как они уставились на него, открыв рты. Он и сам до сих пор не мог поверить в это. — Я только что с корабля. Поехал за ним перед рассветом, а… ну, они… он провел ночь на борту «Гарцующего Облака». Он был… — Слова застряли у него в горле. На глаза навернулись слезы, и он опять пережил то, как отправился туда и увидел Стронгбоу на трапе, бледного и испуганного, кричавшего ему ещё задолго до того, как его катер подошел к борту, что юный Малкольм умер, что он послал свой катер за доктором, но, ради всех святых, он мертв.