чистенькая, во всех порядках, и смирная и к родительской воле прислушливая, – выговаривает, бывало, соседка.

– Голыми-то руками за нее не берись; она только по глухой поре за овины-то к ребятам ходит, днем ее там не увидишь, – ответит Матрена, да и ни слова больше.

– А Лукерьюшко-то? Эта и в церкви завсегда напереди стоит, да в землю молится, а и на поседках-то не больно чтобы уж очень шустрая…

– У этой и матка-то за солдатами в поход ходила, да и отец-от, как ушел в Питер, в деревню не заглядывал…

– Ну да уж про Агафьюшку-то не скажешь же худо?

– Про десятникову-то?

– Смирена девка, не тайщица, не привередница, ни она тебя облает, ни сделает по-своему. На супрядки попросишь – первая придет; на помочь позовешь – первая с серпом на пожне; подарок посулишь – отказывается; на дом его принесешь – назад отдает…

– У ней только что рожа-то пряслицей да коса – что голик, а пальца-то тоже ей в рот не клади, – крикнет, бывало, Матрена во всю избу, да и решит тем, что говорить перестанет, заключив вопросы коротким ответом:

– Хороша наша деревня – только улица грязна, Хороши наши ребята – только славушка худа, Хорошо нашими девками тын городить.

А между тем одно зло выручает другое: Матрена скажет у себя в избе, а гул разойдется после и по всей деревне. Брось калач на лес, пойдешь – найдешь, – говорит пословица; а на брань слово купится, – утверждает другая.

– Матрена что ворон: на чьей избе сел, на той и накаркал! – говорили промеж себя девки-соперницы и решали на том, что черного кобеля не домоешься добела, а на чужой роток не накинешь платок.

Женихи-ребята и думали, и поступали иначе: на личную брань – отгрызались, на злую сплетню отвечали тем, что ворота мазали дегтем, в окно снегом бросали, на трубе горшки били, на улице не давали проходу и пошли еще и дальше того, на том основании, что озорная корова до той поры и бодлива, пока рога у ней есть.

Случай смирил Матрену, заставив и ребят смотреть на ее бездолье иными глазами, глазами участия и снисхождения.

У Матрены умерла мать-старуха. Пошла сирота на кладбище и взвыла – горько там взвыла о своем сиротстве и бездолье; осталась одна на белом свете, как перст, как былинка в поле. Горьким, раздирающим душу голосом причитала она по родителям, добралась до родимой – помянула добрым словом, вспомнила тут же, кстати, что любила покойная; вычитала истово и то, что родимая носить любила. Долго каталась Матрена на свежей могиле и выла, верная исконному обычаю отцов и дедов, пока не подобрала ее с места дряблая, сердобольная старушка-нищенка, верный друг всех надрывающихся от слез и кручины.

Плакала Матрена такой заветной старинной заплачкой:

Ты послушай-ко, родитель – моя матушка,

И сердечное желаньицо,

Ты, денная моя заступушка

И ночная богомольщица!

Уж мы как-то будем жить

Без тебя, родитель – моя матушка!

– Кто-то нас поутрушку ранешенько

Будет будить со мягкой со постелюшки?

Кто-то станет разряжать нам

Крестьянские работушки?

Как встанем поутрушку ранешенько

Со пуховой со мягкой со постелюшки,

Мы не водушкой ключевой будем омываться,

Омываться горячими слезами,

Отираться злодейской-великой кручиной,

Зазнобушкой великой будем покланяться.

– Как нонечку-теперечку волос к волосу не ладится,

Моя младая головушка не гладится,

Моя вольная волюшка на головушке не ладится,

Не уплетается моя русая косынька милешенько,

Все без своей-то, без родители – без матушки,

Без свово сердечного желаньица.

– Как нонечку-теперечку веют ветры полуденные,

Говорят-то многи добрые людишки посторонние.

И все круг меня-то кручинной головушки,

Веют ветрушки с западками,

И говорят-то многи добрые людишки с прибавками;

И не видала я-то после своего родителя – матушки

Благословеньица-блаженьица,

Со Исусовой молитовкой буженьица,

– Как нонечку-теперечку мне-ка

Как будете кручинной головушке

Без своей-то, без родителя – без матушки,

Без свово-то сердечного желаньица?

Вы придайте-тко ума-разума

Во младую во головушку,

Мои сродцы – мои сроднички,

Вы, спорядные соседушки,

Вы, пристаршие головушки,

Мне, душе да красной девушке,

Провожать свое прекрасное девичество

И ходить-то по тихим-смирным беседушкам,

По гульбищам – по прокладищам,

По обедныим – по свадебкам,

И по Господниим – Владычныим по праздничкам!

Я все буду бояться, кручинная головушка, теперюшко,

Чтобы ветрушки меня не обвеяли,

Чтобы людишки не облаяли.

С нищенкою коротала первые скучные дни одиночества сирота наша, но не нашла полной утехи в горести, все напоминало ей мать и все вызывало на слезы: и пучки калины, соком которой натирала мать лишаи, и полынные листья от лихорадки, и пережженные квасцы от озноба и дикого мяса.

Возьмется ли за кремень и огниво – огня высечь: и тут вспоминается ее мать, присекавшая и обметанные губы, и все другие летучие сыпи этими же самыми кремнем и огнивом.

Осядет ли в жбане гуща квасная – и тут пред глазами Матрены мать-лекарка, круто солившая эту гущу, чтоб наложить потом на ногтоеду и заусенцы.

Попадутся ли ей на глаза два горшка рядом, и тут вспоминается ей, как покойница смачивала эти горшки и терла один о другой, чтоб стертой черной грязью натирать лишаи и ветряные сыпи всякого приходившего к ней за пособием.

Ремесло старухи, как живое, перед глазами Матрены; а нужда как на вороту виснет, хоть сама в сырую землю ложись и гробовой доской прикрывайся, а брюхо-злодей старого добра не помнит.

Задумалась Матрена над своим бездольем, но ненадолго. С первой же вешней водой полезли в ее избу все больные по привычке:

– Поспособь, Матренушка: чай, тебе матка-то натолковала. Нам ведь к другим-то почесть и идти не к кому. Голова болит…

– Обложи глиной али бо кислой капустой – полегчает, завтра приходи – понаведайся…

Но больной не приходил в другой раз, а поутру прихвалил Матрену при всех своих бабах и сторонних людях. И знали через день в деревне, что Матрена-де по матери пошла, способит как нельзя чище: от кашлю печеным луком кормит, от лихорадки дегтем с молоком поит и посылает на реку в самую полночь искупаться, да так, чтобы никто не видал и не слыхал, и рубаху велит там оставить, как бы и мать ее прежде наказывала.

Стала Матрена и над кровью нашептывать,