Для Писконтьюта это было эквивалентом черной мессы.

Через три недели Роберт был превосходным танцором, по уши влюбленным в Мэри.

— Как такое могло случиться? — спрашивал он меня. — Как?

— Ты мужчина, она женщина, — сказал я.

— Мы совершенно разные!

— Да здравствует совершенная разница, — сказал я.

— Что же мне делать? Что же делать? — подавленно проговорил Роберт.

— Объяви о своей любви, — сказал я.

— К горничной? — не веря ушам, пробормотал он.

— Голубых кровей больше не существует, — сказал я. — У потомков вице-губернатора Род-Айленда нет другого выхода, как только жениться на простых девушках. Это как в той детской игре, когда кому-то всегда не хватает стула.

— Не смешно, — горько проговорил Роберт.

— Послушай, тебе ведь не на ком жениться в Писконтьюте, верно? — заметил я. — Сторож в лесу дежурит уже три поколения, и все здесь давно уже по крайней мере в троюродном родстве. Система взращивает в себе семена собственного разложения, пока жизнь не заставит вас начать смешивать кровь с шоферами и горничными.

— Свежая кровь появляется постоянно, — запротестовал Роберт.

— Свежая кровь уехала, — сказал я. — Вернулась домой в Бикон-Хилл.

— Правда? Я не знал, — удивился Роберт. — Я последнее время вообще мало кого вижу, кроме Мэри. — Он приложил руку к груди. — Эта сила… она делает с тобой все, что пожелает, заставляет чувствовать то, что она хочет.

— Спокойно, мой мальчик, спокойно, — сказал я и отправился прямо спросить у Мэри, любит она Роберта или нет.

Под гуденье пылесоса она отвечала двусмысленно и загадочно.

— Я словно создала его. Практически из ничего.

— Он говорит, ты разбудила в нем дикаря.

— Я о том и толкую. Не думаю, что там был дикарь, которого можно было бы разбудить.

— Какая досада, — заметил я. — А ведь сколько сил потрачено, чтобы держаться от дикарей подальше. Если ты за него выйдешь, у тебя будет очень богатый дикарь.

— Пока что он как дитя из инкубатора, — зло проговорила Мэри.

— Жизнь для Роберта потеряла смысл, — сказал я. — Ты и не представляешь, что с ним сделала. Ему теперь абсолютно плевать, выигрывает он или нет в теннисе и гонках.

Рассказывая о любви другого, я заглянул в широкие голубые окна ее души, и безумное желание захлестнуло меня.

— Он теперь даже не улыбается, когда кто-то произносит «Писконтьют» так, как это пишется, — пробормотал я севшим голосом.

— Мне жаль.

Потеряв голову, я схватил ее за запястье.

— Ты любишь меня?

— Я могла бы, — ответила она.

— Да или нет?

— Для девушки, которую учили быть дружелюбной и мягкой, такое сказать нелегко. А теперь позволь честной девушке делать ее работу.

Я сказал себе, что никогда еще не встречал такой честной и милой девушки, и вернулся к Роберту уже ревнивым соперником.

— Я не могу есть, не могу спать, — пожаловался он.

— Не рыдай у меня на плече, — отрезал я. — Ступай к своему папочке и расскажи ему. Пусть посочувствует.

— Боже, нет! С чего это тебе такое пришло в голову?

— Ты когда-нибудь разговаривал с ним хоть о чем-нибудь? — поинтересовался я.

— Ну, в детстве было кое-что… он называл это «узнать мальчишку получше». Выделял на это вечер среды, когда я был маленьким.

— Превосходно, — сказал я. — У вас есть прецедент. Возроди дух тех деньков.

Я хотел, чтобы он поскорее убрался с дивана, чтобы я мог вытянуться на нем и уставиться в потолок.

— Ну, мы не то чтобы разговаривали, — сказал Роберт. — Дворецкий приходил в мою комнату, устанавливал кинопроектор, а потом приходил отец и запускал ровно на час мультфильмы с Микки-Маусом. Пока они крутились, мы просто сидели в темноте.

— Прямо неразлейвода, — проговорил я. — И по какой же причине закончилось столь эмоциональное общение?

— По разным. В основном из-за войны. Отец был главным по гражданской обороне в Поните, заведовал сиренами и все такое. Это занимало у него массу времени. Так что я заряжал пленку и смотрел мультфильмы один.

— Детишки здесь рано взрослеют, — заметил я, раздумывая над непростой дилеммой.

Моим долгом как гувернера было сделать из Роберта взрослого индивидуума. В то же время его незрелость давала мне огромное преимущество в нашей борьбе за Мэри. В конце концов я остановился на плане, который должен был сделать из Роберта мужчину и в то же время привести Мэри в мои объятия.

Я остановил ее в холле и спросил в лоб:

— Мэри, так все-таки Роберт или я?

— Тс-с-с-с! — шикнула она. — Потише. Внизу коктейльная вечеринка, а звуки отсюда очень хорошо разносятся.

— Ты бы хотела распрощаться со всем этим? — прошептал я.

— Отчего же? Я люблю запах мебельной политуры, зарабатываю больше, чем моя подруга на авиационном заводе, и общаюсь с людьми из высшего общества.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня, Мэри, — сказал я. — Я никогда не буду тебя стыдиться.

Она отступила на шаг.

— Зачем ты так плохо говоришь? Кто стыдится меня? Я хочу знать!

— Роберт, — сказал я. — Он любит тебя, но его стыд сильнее его любви.

— Он любит танцевать со мной, — запротестовала она. — Мы чудесно проводим время.

— Не на людях, — сказал я. — Как думаешь, при всем твоем очаровании станцевал бы он с тобой хоть одно па в яхт-клубе? Черта с два!

— Станцевал бы, — медленно проговорила она. — Если бы я захотела. По-настоящему захотела.

— Да он скорее умрет. Слыхала о тайных алкоголиках? Которые пьют, запершись в гардеробных? Так вот, ты завела себе такого же гардеробного возлюбленного.

Я оставил Мэри наедине с этой досадной мыслью и с удовлетворением увидел вызов в ее взгляде, когда поздним вечером она пришла танцевать. Впрочем, ничего не происходило, пока между нами не вклинился Роберт. Обычно Мэри просто переходила из моих объятий в объятья Роберта, не открывая глаз и не сбиваясь с шага. Сегодня она остановилась, широко раскрыв глаза.

— В чем дело? — спросил Роберт, изгибаясь всем телом и крутясь на носках, тогда как Мэри стояла выпрямившись,