Той ночью я рано легла спать, думая о том, что иные побои Двалии было легче сносить, чем нотации и разочарованное лицо Неттл. По сложившейся уже привычке я старательно подняла стены, прежде чем уснуть, чтобы не выпускать наружу свои кошмары и не подпускать к себе чужие.

Меня разбудила доносившаяся издалека музыка. За окном было темно, в коридорах тихо. Я лежала и прислушивалась, гадая, кто это играет глухой ночью и для кого? Я не могла разобрать, что за инструмент издает звуки, но мелодия очень подходила моему настроению. Она была полна одиночества, но не печали, как будто музыкант считал, что быть одному не так уж плохо.

Я выбралась из постели и надела халат. Дверь в чуланчик Кэшн была притворена – моя горничная во сне похрапывала. Я вышла в коридор и остановилась в нерешительности. Но никто не запрещал мне ходить по замку ночью. Тихонько прикрыв за собой дверь, я прислушалась, но так и не смогла понять, с какой стороны доносится музыка. Закрыла глаза, сосредоточилась и двинулась прочь от своей комнаты и пышных покоев Риддла и Неттл, расположенных в конце того же коридора. Я шла мимо множества дверей, иногда останавливалась, чтобы прислушаться и собраться с духом, и шла дальше.

Возле одной двери музыка слышалась громче. Я прижалась к двери ухом, но ничего не услышала. Однако стоило мне на шаг отойти, как снова отчетливо донеслись звуки. Меня охватили сомнения. Победило любопытство. Я постучалась.

Ответа не было.

Постучала снова, громче. Подождала. Вновь тишина.

Я толкнула дверь, и она подалась. За ней оказалась уютная комнатка, меньше моей. В очаге горел нежаркий огонь, – похоже, даже летом от камней Оленьего замка веяло холодом. Перед огнем на мягком стуле, вытянув короткие ножки на скамеечку с подушкой, сидел круглолицый человек; ему снилась музыка, и он источал ее благодаря Силе.

Я была совершенно очарована этой картиной, и на душе у меня стало радостно, как будто я шагнула в старую сказку. На коленях у спящего дремал серый кот.

Кот поднял голову и сообщил:

Нам тут хорошо.

– Он всегда играет Силой музыку, когда спит?

Кот молча смотрел на меня. Потом спящий открыл глаза. Он не удивился и не испугался при виде меня. Глаза у него были тусклые, как у старого пса. И лицо странное: маленькие глазки полуприкрыты толстыми веками, крохотные уши плотно прижаты к голове. Он облизнул губы, и кончик языка остался торчать у него изо рта.

– Я играл во сне песенку для дочурки Фитца. Если бы я только мог увидеться с ней!

– Это я и есть.

Он указал мне на подушку, лежащую на полу возле его ног:

– Присаживайся, если хочешь. Это подушка Дымка, но он будет не против.

Еще как буду!

Я села на камни очага и посмотрела на него снизу вверх:

– Ты – Олух?

– Так меня называют. Да.

– Я читала о тебе. В дневниках моего отца.

Он широко улыбнулся, и я поняла, что он дурачок.

– Я скучаю по нему, – сказал Олух. – Он всегда приносил мне конфеты. И маленькие кексики с розовой глазурью.

– Звучит замечательно.

– Они были очень вкусные. И красивые. Мне нравилось выложить их рядком и смотреть.

– Я любила разложить в ряд мамины свечи. И вдыхать их запах. Но я их никогда не жгла.

– У меня есть четыре медные пуговицы. И две деревянные, а еще одна – из ракушки. Хочешь, покажу?

Я обрадовалась. Мне так не хватало простых радостей – например, рассматривать пуговицы вместе с другом. Кот заворчал, спрыгнул с коленей Олуха и улегся на подушке. Когда Олух встал, подошел к шкафу и достал свою коробку с пуговицами, я почувствовала, какую боль доставляют ему движения, и поняла, что он старый. Ему было трудно ходить, но пуговицы были важнее боли. Он принес коробку и снова опустился на стул. Я подобрала упавший плед и укутала его ноги как было. Олух стал показывать пуговицы по одной и рассказывать, как нашел каждую.

Потом я спросила:

– А ты можешь научить уметь играть музыку, как ты?

Он замер. И тихо-тихо спросил:

– Мою музыку?

Олух сомневался. И боялся.

Я ждала, затаив дыхание. Неужели я все испортила, когда попросила его об этом?

Он протянул мне руку. Поколебавшись, я вложила свою руку в его, и его пальцы обхватили мою ладонь. Я почувствовала, как гудит в нем магия.

– Только тихонько, – сказал Олух. – Мне не разрешают петь мою песенку громко.

Тут он что-то сделал с моими стенами, и мы вдруг очутились окруженными его собственной защитой. Это было очень странно…

– Вот так. А музыка делается так… – Он улыбнулся. – Начнем с кошачьего мурлыканья.

В ту ночь у меня появился друг и наставник.

Я вернулась домой задолго до рассвета. Олух научил меня, как творить музыку из кошачьего мурлыканья, поскрипывания кресла-качалки и тихого потрескивания пламени в камине. А прежде чем я отправилась обратно к себе, он окутал меня своим «Вы ее не видите!». Весь следующий день я была сонная, но ничуть не огорчалась. Следующей ночью вернулась, и он уже ждал меня. Я помогла ему соорудить «палатку», как он это называл, – защиту, куда более надежную, чем любые стены, которые мне когда-либо удавалось возвести. Олух приберег на вечер немного имбирных пряников (ему теперь приносили еду прямо в комнаты), и мы съели их, играя вместе нашу мурлыкательную музыку и вплетая в нее другие звуки. Он подбросил внутрь меня смешинку, когда кот играл с клубком, и я поняла, что это знак доверия. Мне еще никогда и ни с кем не было так весело.

Это было даже лучше, чем день, когда отец взял меня на ярмарку в Дубы-у-воды, потому что никто не убивал собак и не ранил попрошаек. Мы просто играли.

И это оказалось удивительно и прекрасно, ведь мне всю жизнь не с кем было играть.

С луной что-то не так.

Я моргнул. И правда – луна. Значит, мы уже не внутри камня. И не между камнями, как это «между» ни понимай. Мы лежим на земле и смотрим на луну. На груди у меня сидит ворона. Я зашевелился, она спрыгнула и поскакала прочь. Лунный свет мелькнул на ее алых перьях, и вот она скрылась из виду. Прохладный ночной воздух ласкает мою кожу. Я лежу на твердом камне. Оторвав взгляд от луны, я посмотрел ниже и увидел каменный столп, из которого я вывалился сюда. За ним темнел лес.