Я собрался было встать, но тут заметил, что за мной наблюдают. Откуда-то снизу – неужели из-под земли? Может быть, знахарь Иренсо развел у себя в саду каких-нибудь колдовских кротов с тяжелым нравом? И они насылают морок на всякого, кто дерзнет прилечь на их полянке? Злобные кроты-колдуны – это было бы смешно. Хоть и немилосердно… Нет, стоп.

Нет, стоп, – сказал я себе, – шутки шутками, но кто-то правда на меня смотрит.

И, приглядевшись повнимательней, наконец увидел серебристую лису чиффу, устроившуюся среди древесных корней. Она зарылась в сухую траву так, что только нос торчал наружу. Ну и глаза с ним за компанию. Я сперва решил, что это одна из давешних лисичек все-таки решила остаться со мной, но тут же понял – нет, не она. Эта лиса была гораздо крупней. И не проявляла ни симпатии, ни любопытства. Глаза ее были тусклы, равнодушны и бесконечно печальны. Я почти инстинктивно протянул руку, чтобы погладить зверя, и, едва коснувшись серебристой шерсти, понял, что приснившееся мне горе принадлежало именно лисе.

– Так не бывает, – растерянно сказал я вслух. – Зверь не может быть несчастен, как человек. Вам не положено!

Лиса, конечно, ничего не сказала. Но подозреваю, умей она говорить человеческим голосом, в ответ раздался бы горький саркастический смешок: «Не положено, значит? Ну-ну. И кто, интересно, по твоему мнению, нам не этого не положил?»

Мне хотелось поскорее встать и уйти. Отыскать хозяина дома, сказать: «Там у вас зверю очень плохо, надо что-нибудь с этим сделать». Впрочем, знахарь и сам наверняка знает, что происходит у него в саду, так что можно ничего не говорить, а просто уйти, дождаться остальных в амобилере, поехать домой и как можно скорее выкинуть из головы свои дурацкие фантазии о лисьем горе, которое якобы вторглось в мой сон, а на самом деле, конечно же, померещилось, нечего перекладывать с больной головы на здоровую, не может такого быть.

Но я, конечно, никуда не ушел, а наоборот, придвинулся поближе, погладил лису – сперва осторожно, потом по-хозяйски запустил руки в густую серебристую шерсть, как привык с собаками, но это не произвело никакого впечатления. Зверь не стал ластиться в ответ, но и не попытался убежать, ни одна мышца тела не дрогнула, и дыхание не участилось, как будто он вообще ничего не чувствовал; впрочем, вероятно, именно так и было.

– Бесполезно, – печально сказал знахарь Иренсо Сумакей. – Ему все равно.

Он, оказывается, уже закончил осмотр синей птицы и отправился в сад нас всех собирать. И, видимо, сразу наткнулся на меня.

– Ему? – зачем-то повторил я. – Так это не лиса, а лис?

– Ну да. Сами видите, какой крупный. Самки чиффы гораздо мельче.

– Что с ним? – спросил я. – По-моему, ему очень плохо.

– Вы правы, – сказал знахарь, усаживаясь рядом с нами в траву. – Так плохо, что хуже, пожалуй, некуда. И я ничем помочь не могу, только оставить в покое. Йовка очень стар; впрочем, беда не в этом. Лисица, с которой он прожил много лет, умерла в конце осени. Тоже была совсем старушка. Попала ко мне случайно, когда я гостил у тетки в графстве Шимара. Мальчишки, вообразившие себя охотниками, подстрелили, принесли на рынок, а она там внезапно ожила. Оказалось, не убита, а только ранена. Сердобольные торговки ее отобрали, послали за мной, отдали, сказали: «Лечи». Пришлось срочно везти лису домой, в Ехо. Я тогда был довольно неопытный знахарь, а случай тяжелый, решил, чем ближе к Сердцу Мира, тем проще лечить, и действительно как-то справился. А лис потом, дюжины четыре дней спустя, сам пришел – сюда, в мой дом, аж с Шимарских предгорий. Искал свою подружку и нашел, представляете?

– Не представляю, – откликнулся я.

На самом деле соврал. Мне такое представить – раз плюнуть. Для меня даже мимолетная симпатия – прекрасный повод совершить невозможное. Что уж говорить о любви.

– Йорка и Йовка, такая была неразлучная парочка! – сказал знахарь. – Они прожили у меня в саду больше сорока лет. Настолько ручные стали, что я не рискнул бы их отпустить. Да они и сами не хотели уходить, это понятно, для умной лисицы удрать отсюда совсем несложно. Но им здесь было очень хорошо, вон даже лисят принесли, уже на старости лет, когда никто от них подобного кунштюка не ожидал. Нахальная шустрая мелочь, которая атаковала вас на входе – их дочки. Есть еще мальчишка, но он не такой любопытный, как сестры, к чужим не выходит. По крайней мере, не в первые полчаса. Но Йорушке позднее потомство не пошло на пользу. Всего семь лет после этого прожила. И я ничего не смог сделать, старость – это, к сожалению, не болезнь, которую можно вылечить. По крайней мере, я не справился. А Йовка, бедняга, решил, что это не справился он. Как же, самый старший, глава семьи, а такое допустил! С тех пор так и лежит пластом. Не ест, не пьет, никого не узнает, ничего не слышит и, похоже, не чувствует. И не хочет, это понятно. Но почему-то все еще жив.

– Надо же, – вздохнул я. – Ничего себе – дикий зверь. Люди – и те обычно легче справляются с потерями.

– Ну так то люди. А чиффы – очень верные существа. Правда, только если находят свою настоящую пару. Обычно после окончания брачного сезона самки убегают от своих кавалеров и сами выращивают лисят. Многие думают, что так живут все горные лисы, но нет, не все. Иногда пара не расстается, и такие союзы у чифф гораздо крепче человеческих. Если уж решили быть вместе, то навсегда. И умирают обычно в один день или сразу друг за дружкой. Но у Йовушки почему-то не получается умереть. Хотя он очень тоскует. Будь он человеком, сказали бы, что он сошел с ума от горя. Это и правда так.

– Бедный ты мой зверь, – сказал я лису. – Как же тебя угораздило.

– Не будь я знахарем, я бы его убил, – неожиданно признался Иренсо Сумакей.

Я уставился на него так, словно добрый знахарь вынул из-за пазухи окровавленный топор и принялся похваляться числом зарубленных с утра беспомощных сирот. Но Иренсо спокойно выдержал мой взгляд.

– Вы сами знаете, что он только этого и хочет. Вы же все чувствуете, не хуже, чем я. Но если вам неприятно об этом говорить, извините. Просто мне больше не с кем.

Я молча кивнул, потому что слова застряли у меня в горле. Впрочем, это к лучшему, все равно они были какие-то дурацкие. Совсем не те, что требуется в подобных случаях. А какие требуются, я тогда не знал.

До сих пор, собственно, не знаю.

А тогда я просто снова погладил лиса. Ничего глупее и выдумать нельзя. Зачем ему докучать?

– Однажды мне пришлось убить очень много народу сразу, – наконец сказал я. – Умирающих от анавуайны. Всех, кого не хватило сил вылечить. Они сами об этом попросили, поскольку были обречены и верили, что анавуайна уничтожает не только тело, но и всего остального человека, целиком, вместе с бессмертной частью сознания, которая, я надеюсь, у всех нас все-таки есть. Ну и заболевшие на это надеялись, поэтому просили их убить; кроме всего, со времен правления Короля Мёнина осталось суеверие, будто умереть от руки Вершителя очень полезно для дальнейшего посмертного бытия… В общем, неважно. Сейчас я бы, наверное, что-нибудь постарался придумать, а тогда не сумел. Сделал, как они просили, поехал домой и лег спать, а потом проснулся и стал как-то жить дальше, причем не то чтобы плохо, совсем нет[68]. Но с тех пор тему убийства из милосердия считаю закрытой. Хватит с меня.