– Ладно, – невозмутимо кивнул Иренсо Сумакей, – принято. Я, каюсь, действительно собирался попросить о помощи, не подумав, что подобная просьба может быть вам неприятна. Просто говорят, что убить для вас – раз плюнуть, и я почему-то принял это на веру.

Самое смешное, что в данном случае обо мне говорят правду. Я действительно могу убить плевком, потому что ядовит, как змея; то есть на самом деле гораздо ядовитей, мне даже кусаться не надо, плюнуть совершенно достаточно. Такой нечаянный дар Великого Магистра Ордена Могильной Собаки Махлилгла Анноха, который на самом деле не хотел ничего дурного, а просто честно пытался меня прикончить, но вышла небольшая техническая накладка[69].

– С одной стороны, даже хорошо, что вам не нравится убивать, – заключил знахарь. – А с другой – плохо. Но только для Йовки, а он так стар, что рано или поздно справится сам. Извините меня, пожалуйста.

– Да не за что на самом деле, – вздохнул я. – На вашем месте я бы, наверное, тоже обрадовался гостю с репутацией безжалостного убийцы. Мне и самому жаль, что я – не он, а просто сентиментальный дурак, которому кажется, будто всякая жизнь драгоценность, а горе и даже безумие – не самая высокая плата за возможность оставаться живым, вполне можно перетерпеть. Я когда-то сам перетерпел и, как ни странно, дожил до дня, когда все стало иначе. И теперь умом понимаю, что у вашего лиса надежды на благополучный исход, прямо скажем, поменьше, чем просто никакой, как было тогда у меня, но сердце с этим не соглашается. А оно у меня в хозяйстве за старшего, так вышло. Я не выбирал.

– Да, такие вещи не выбираешь, – понимающе кивнул Иренсо Сумакей. – Ладно, идемте отсюда. Все, что мы можем сделать для Йовки – оставить его в покое.

Не то от короткого дневного сна, не то от лисьего горя и наших разговоров я был как в тумане и, в общем, довольно приблизительно понимал, что происходит вокруг. Но как-то собрался, послал зов каждому из своих спутников, велел им возвращаться в амобилер. И сам туда пошел, вполуха слушая по дороге оптимистический отчет знахаря о состоянии крыла Скрюух – судя по его словам, у нашей синей птицы были неплохие шансы снова взлететь, правда, не слишком скоро. Хорошо если к лету. И тут, по словам Иренсо, была только одна опасность – что за это время Скрюух станет совсем ручной.

– Ну и отлично! – сказал повар Кадди, который, сияя от радости, ждал нас у калитки в обнимку со своей питомицей. – Будет летать над городом, а вечером возвращаться домой, как в гнездо.

Это да. Скандальной синей птицы сыйсу, с истошными воплями кружащей над крышами Старого Города, нам здесь до сих пор отчаянно не хватало. Оставалось надеяться, что Скрюух действительно выздоровеет и внесет свой вклад в дело окончательного превращения нашего городского пейзажа в сложносочиненную галлюцинацию.

Когда я сел за рычаг, знахарь Иренсо Сумакей прислал мне зов – использовал Безмолвную речь, чтобы не говорить вслух.

«Мне правда очень жаль, что я затеял этот разговор, сэр Макс».

«Да ладно, – ответил я. – Понятно же, почему. И вообще все понятно. Очень жалко вашего лиса. А все остальное ерунда».

– Будет больно, но недолго, – громко сказала вышедшая нас проводить черная коза.

Оставалось надеяться, что она и правда изрекает пророчества. Я бы за это дорого дал, если бы знал, с кем можно договориться.

К счастью, по дороге взволнованная и возмущенная грубым медицинским вмешательством в ее частную жизнь Скрюух громко вопила, повар Кадди утешал ее душедробительно ласковыми словами, которые хотелось законспектировать и выучить наизусть, чтобы изводить потом ближних долгими зимними вечерами, а леди Лари и барышни, бурно жестикулируя, обсуждали прекрасный сад знахаря и встреченное там зверье. Поднятый ими гвалт быстро вывел меня из печального транса, так что уже на выезде из Нового Города я с облегчением обнаружил в своей шкуре старого доброго сэра Макса, обладающего удивительной способностью выбрасывать из своей дурацкой головы все, что мешает наслаждаться приятной поездкой, или любым другим событием, которое происходит с ним прямо здесь и сейчас, а стало быть, и является его жизнью. Ну, то есть моей.

Теперь наслаждаться приятной поездкой мне мешало только здоровое чувство невыполненного долга. Да и то лишь потому, что Дигоран Ари Турбон, чья семейная история интересовала меня сейчас куда больше, чем все прочие тайны этого Мира, сидел рядом со мной и блаженно щурился на солнце, озирая достопримечательности района, через который мы проезжали, – древние стены заброшенных Орденских резиденций, покосившиеся крыши ветхих домов, вековые деревья на обочинах и каким-то образом проросшие сквозь булыжную мостовую розовые кусты. Щеки его были оранжевыми, как мандарины, – цвет восхищения, если я ничего не путаю.

Ди словно почувствовал, что я о нем думаю, и улыбнулся мне широко и простодушно.

– Я только сейчас начинаю осознавать, как вы нас выручили, – сказал он. – Так далеко этот знахарь живет! Пешком, наверное, целый день пришлось бы к нему идти. И потом всю ночь обратно добираться. Удивительно большой город Ехо! Никогда, наверное, к этому не привыкну.

Я вдруг подумал: а может быть, Ди вообще не гуляет по улицам, как говорит домашним? А просто заходит в какой-нибудь ближайший двор и сидит там весь день? Привыкает понемножку к масштабам и суете многолюдного города, как медленно входящий в холодную воду пловец. Мне-то подобный метод кажется бессмысленной пыткой, проще сразу нырнуть с головой и закрыть вопрос. Но все люди разные, и некоторым легче именно так, это я понимаю, хотя только теоретически.

Ладно, с его прогулками пусть Кофа разбирается. Он обещал.

А вслух я сказал:

– Рад, что выручил. Мне несложно. Даже наоборот. Почувствовал себя ненадолго практически членом вашей дружной семьи. Например, дополнительным младшим братом. Впрочем, у вас и без меня братьев и сестер наверняка хватает.

Ди, к моему удивлению, отрицательно покачал головой.

– Нет, нас только двое – Лари и я.

И безмятежно улыбнулся.

Я растерялся. Как это – двое? А Иш тогда откуда взялась? Племянница – это же дочь брата или сестры. А ни Лари, ни Ди не называли ее дочкой. Впрочем, может быть, в Урдере «племянниками» именуют всех младших родственников, включая самых дальних?

Немного поколебавшись, я решил, что могу его расспросить. Нет никакой особой бестактности в том, чтобы интересоваться чужими обычаями.

– А почему тогда вы называете Иш племянницей?

Ди удивленно моргнул, и я пояснил:

– У нас «племянник» – это ребенок брата или сестры. А в Урдере иначе?

Собеседник мой пожал плечами.

– Племянница – это просто племянница, – неопределенно пояснил он. – Была бы она чьей-то дочерью, я бы так и сказал.

– Ээээээ… – протянул я.